При цитировании и ссылках на данную электронную публикацию указывать:

Нечаева М. Ю. За стенами древней обители. Четыре века истории Верхотурского Николаевского монастыря. Екатеринбург, 2000. С.__ (http://atlasch.narod.ru/)

Эпоха перемен [1]

\С.22\

Между тем подспудно в русском обществе назревало иное отношение к монашеству. Если в XVII в. иноков упрекали в отступлениях от аскетических правил жизни, в невежестве, в излишней приверженности к мирскому, то со времен Петра I российское правительство объявляет об обязанности монастырей России превратиться в общественно-полезные учреждения, а поскольку именно себя императоры полагали попечителями всеобщего блага, то и место обителей в России, которую стремились благоустроить по монаршему плану, должны были определять государи. Современную ему численность монашествующих Петр I полагал совершенно излишней и брался сам установить, сколько обителей достаточно для России. Да и быт иноков подлежал коренному реформированию: их «тунеядству» будет положен конец, вотчины и крестьяне будут отобраны, чтобы монахи не увлекались мирскими заботами, а их служение Богу будет выражаться в полезных для государства делах благотворительности – в обслуживании богаделен для солдат-инвалидов (в XVIII в. Россия беспрестанно воевала) и в обучении приходского духовенства. Крестьяне должны выращивать урожай и платить налоги, дворяне – служить в органах власти и воевать, купечество – торговать и тоже платить налоги, заводовладельцы – обеспечивать нужды армии, двора и государства в различных товарах, священники – исполнять религиозные требы, следить за регулярностью исповеди своих прихожан и совершать церковные службы по государственным «высокоторжественным дням», монашество – лечить раненых и учить священников, только тогда его существование оправдано.

Воплотить свой замысел в полной мере Петр I не успел. Уральские монастыри по-прежнему владели вотчинами и крестьянами, их не «определяли», то есть не переводили на государственное жалование с устранением от управления владениями, как это было сделано в Центральной России. Вероятно, самый энергичный российский император понимал, что на огромных просторах Урала и Сибири сложно провести задуманные реформы, к тому же, там монастыри играли значительную роль как форпосты колонизации и освоения края, а значит, были полезны государству.

\С.23\

Но мысль о секуляризации (о передаче земельных владений и зависимых крестьян монастырей государству) не покидала преемников Петра I. В свое недолгое царствование Петр III попытался провести секуляризацию по всей стране. Указом 21 марта 1762 г. имения монастырей передавались государству, иноки лишались права налагать повинности на крестьян, сохраняя лишь небольшие подворья и подгородние дома. Впрочем, едва взойдя на престол и лишив власти своего супруга, Екатерина II поспешила отменить и секуляризацию. Не потому, что была противницей таких мер, наоборот, ярой сторонницей, но слишком спорными были ее права на единоличное царствование, и лишние противники императрице были ни к чему. 12 августа 1762 г. секуляризация была отменена, в сущности, не успев толком развернуться. Но монастырские крестьяне услышали о том, что они неподвластны обителям, и хотя не успели вкусить, принесет ли им облегчение переход в разряд государственных крестьян, однако возвращение в прежний статус восприняли болезненно.

Впервые за все время существования Верхотурского монастыря его зависимые крестьяне восстали. Инициаторами бунта были не они, а крестьяне Далматовского Успенского монастыря (его вотчины охватывали практически всю территорию нынешнего Далматовского района Курганской области). Братия Успенского монастыря, получив десекуляризационный указ 12 августа 1762 г., пожелала возместить себе все убытки от пятимесячного устранения от управления вотчинами и потребовала от крестьян не только выполнять все прежние повинности впредь, но и отработать за период секуляризации, хотя эти пять месяцев крестьяне платили специальный сбор в пользу государства взамен повинностей. Услышав о таком самовластном решении, крестьяне отказались работать на монастырь, соглашаясь платить все государственные подати. Далматовские иноки стояли на своем, и крестьяне взяли в руки оружие. Вслед за ними заволновались жители расположенной неподалеку Пышминской заимки Верхотурского монастыря – не столько из-за злоупотреблений своих властителей, сколько из опасения, как бы далматовский пример не оказался для них заразительным. Верхотурские монахи были значительно тактичнее далматовских: они предоставили своим крестьянам на выбор форму исполнения повинностей – отработкой на монастырской запашке или уплатой оброка – и не возлагали двойное тягло за упущенные пять месяцев, поэтому и выступление крестьян Пышминской заимки по своему размаху не сопоставимо с далматовской «дубинщиной».

Екатерининская отмена секуляризации была лишь тактическим ходом. Уверившись в прочности своих позиций, императрица довела до конца намерение столь почитаемого ею Петра  I и указом от 26 февраля 1764 г. провела секуляризацию церковных владений по всей России.

\С.24\

Список монастырей, которые должны были сохраниться, определяли государственные органы. Эти обители делились на штатные (те, которые будут получать содержание от государства) и заштатные (те, которые должны содержать себя сами, но милостыню просить им запрещалось). Штатные делились на три класса, для каждого из них определялась численность монашествующих, которым будет выдаваться жалование, и служителей из числа бывших зависимых крестьян, на которых возлагались труды по охране обителей и подсобные работы. Верхотурский Николаевский монастырь был положен в штатные обители 3 класса. Это означало, что отныне в нем будет 13 мест для братии и 8 монастырских служителей. Настоятелю полагалось жалование 150 рублей в год, казначею – 22, четырем иеромонахам и двум иеродиаконам – по 13, остальным определяемым на церковные должности монахам и послушникам – по 8–10  рублей. Кроме этого, отводились определенные суммы на братскую трапезу, содержание церкви, предусматривалось финансирование ремонта и возведения построек. Служителям также платилось жалование из государственной казны. За монастырем оставался скотный двор, полагалось небольшое озеро или пруд для рыбной ловли и земля для пастбищ (на обитель 3 класса – 6 десятин). В 1797 г. жалование настоятелям было увеличено еще на 100 рублей, а прочей штатной братии – от 10 до 13  рублей, отведено 30 десятин пахотной земли и по 1 мельнице, в 1838 г. – лесные участки от 50 до 150  десятин. Можно было принимать пожертвования деньгами и имуществом (исключая землю), в 1810 г. разрешено покупать землю.

В итоге в собственности обители к 1910 г. оказалось более 270 десятин разной земли за пределами Верхотурья, и прилегающие к самой обители участки в городе.

И хотя досекуляризационные владения были значительно больше, но для содержания штатного числа братии, к тому же, получающего жалование, этого было достаточно.

В первой половине XVIII в. Верхотурский монастырь был не самым богатым в Зауралье. В новую эпоху своего существования он вступил в несколько обветшалом виде, и к переживаниям морального плана из-за наступивших крутых перемен добавились хлопоты ремонтные. Год спустя после секуляризации в единственном храме обители потекла крыша, а братские кельи и прочие деревянные постройки пришли в негодность, прогнили и обвалились, так что в них стало опасно находиться. В былые времена ремонт провели бы сами, теперь же обо всем отписывали в столицу и ожидали разрешения от начальства.

Ждать приходилось долго, а меж тем в церкви «в летнее время от дождевая течи внутри мокрота происходит отчего бывает в церковнослужении немалое помешательство», как еще раз напоминали монахи в 1768 г. Попутно они описали и свои кельи. Как же выглядел монастырь? Невелик. Церковь с колокольней, при ней три кладовых палатки. Две ветхие настоятельские кельи «в одном перерубе» (две комнаты в одном доме), «низменные», с деревянными сенями. Два ветхих братских корпуса: в каждом – две небольшие «низменные» кельи, крытые дранкой и с прилегающими сенями. Кельи обычно оклеивались обоями. Каменная ограда вокруг обители, кстати, возведенная еще до секуляризации на пожертвования, поскольку у монастыря не нашлось средств на это [2].

Детали нехитрого убранства предстают перед нами из описания имущества скончавшегося в 1764 г. настоятеля Игнатия (он управлял монастырем в 1751–1759 гг., а после проживал в нем «на покое»). После него остался маленький кипарисовый позолоченный по краям крест, икона Пресвятой Богородицы, 4 книги, ряса, два кафтана, две рубашки, белая скатерть, пара тюфяков, две пуховых подушки, холодное одеяло, разная посуда из стекла, хрусталя, дерева и глины, частью битая, три трости, 4 сундучка разных размеров, именная медная печать, шильце, чернильница и вешалка для шляп [3].

\С.25\

К 1770 г. братии удалось добиться ремонта храма и даже сделать к нему некоторые пристройки. Вскоре вместо ветхих деревянных келий стали возводить каменные; к 1773–1774 гг. они были построены и покрыты тесом, а через десять лет устроен еще один братский корпус – деревянный, крытый тесом, а также баня. Следом за этим появились каменные кухня, конюшня, погреб, деревянный овин, две кладовые палатки под часовней, а в 1787 г. еще три каменные кельи.

Строения обители приходили в большее благоустройство за счет отчислений от казны, но желающих принять постриг было катастрофически мало. Монастырь был не в силах заполнить даже штатные 13 монашеских мест: основной контингент постриженников состоял по-прежнему из вдовых священнослужителей, крестьяне не могли получить отпускных документов от своих хозяев, не желавших лишаться работников из соображений благочестия. Вдовые священнослужители, хотя и чувствовали давление церковных властей, считавших за лучшее держать на приходе людей, состоящих в браке, но склонность к уходу в монастырь проявляли редко: приходское духовенство воспринимало монастырь как некое исправительное учреждение, поскольку туда издавна отправляли священнослужителей на епитимью (покаяние) за небрежность или проступки по службе. Пребывание в одном монастыре подъепитимийных священников, нетерпеливо ожидавших окончания срока наказания, и вдовцов, без особого желания ставших послушниками и монахами, не лучшим образом сказывалось на нравственном климате в обители.

Встретив реформу 1764 г. в составе 8 человек, верхотурская братия к 1768 г. сократилась до 6 монахов, вовсе не имея новой смены в лице послушников. Средний возраст насельников составлял 59 лет.

Прошло еще несколько лет, и к 1784 г. из былого состава обители остался один иеромонах Дионисий, которому исполнилось уже 62 года. Кроме него и настоятеля игумена Иринарха в монастыре был только один инок – иеромонах Вонифатий, и еще 6 человек числились послушниками, все – из числа вдового духовенства. Средний возраст монахов и послушников – 54 года.

Вплоть до середины 20-х годов XIX в. количество братии в обители так и колебалось в пределах 7–10 человек, ни разу не достигнув штатной нормы. Численно начинали преобладать послушники, явно не торопившиеся стать монахами. В 1818–1819 гг. в монастыре не оказалось ни одного монаха, только послушники, а единственный человек, возведенный в иноческий сан, – настоятель архимандрит Иероним – жил в Перми, возглавляя епархиальную семинарию. Правда, обитель резко «помолодела» – средний возраст братии составлял 34 года, а самому младшему послушнику было всего 13 лет. Все они происходили из семей духовенства и попали в обитель, либо овдовев, либо выказав неспособность к службе в приходских церквях.

\С.26\

Жизнь в монастыре мало отличалась от жизни приходского духовенства. Братия была занята исключительно на служении в церкви в качестве священников, дьяконов, дьячков, пономарей, иных послушаний в обители не было (не считая должности настоятеля и казначея). Кошением сена, возкой дров, охраной обители занимались монастырские служители-миряне. Кроме жалования монахи и послушники получали доходы от службы в церкви: плата за требы и пожертвования делились между братствующими соответственно их послушанию также, как это делалось в обычной приходской церкви.

Вероятно, подобное положение было и в других обителях России. Вводя штаты монастырей и назначая всем братствующим жалование в зависимости от их сана (по расписанию 1764 г. настоятельский оклад превышал оклад рядового монаха или послушника примерно в 19 раз), правительство само провоцировало монашествующих на обособленное существование, хотя и призывало при этом к общежительности.

Такая обособленность проявилась в первые же годы после реформы. В 1766 г. высший церковный орган в России Синод специальным указом объяснял всем обителям России, что общая трапеза – давняя традиция в монастырях, ведущая начало еще от первых веков христианства, и что обителям специально отводится помимо жалования общая сумма на пропитание, отказ же от такого правила сулит «монастырскому обыкновению и порядку немалое помешательство, а между самих оных монахов неустройство и неприличность произойти может» [4].

Тщетно. Монахи, особенно имеющие наибольший оклад – настоятели и казначеи, – отстаивали свои привилегии. В 1805 г., назначая очередного казначея в Верхотурскую обитель, специально подчеркивалось, что ему положено иметь «особливую от прочей братии пищу» [5].

Когда в 1811 г. епархиальные власти попытались снова убедить братию Верхотурского монастыря в необходимости иметь общую трапезу, настоятель архимандрит Ириней четко отрапортовал, что «особливая» трапеза введена еще его предшественником, «а мне вмешиваться в их распорядок и переменять прежнее заведение ныне нет иной надобности, дабы чрез то не обратить на себя их недовольствие и ропот» [6].

По всей видимости, верхотурская братия действительно не отказывала себе в яствах. За три года, с 1811 по 1813, казначей издержал на провизию помимо положенных столовых сумм еще 418 руб. 73 коп., и это максимум на 10 человек, то есть почти всю сумму, причитавшуюся на вакантные штатные места в обители.

Чем же трапезничали в монастыре? Скотный двор снабжал молоком и мясом, в огороде выращивали всевозможные овощи: огурцы, помидоры, свеклу, морковь, капусту и салат. Пашня и мельница давали хлеб. На Ирбитской ярмарке прикупали различные крупы – пшено, гречку, горох, толокно. Там же приобретали и рыбу: в 1784 г. заказали «свежих осетров до шести пуд и более ежели дешевы будут» (более 98 кг), «стерлядей один пуд с половиной да щук вялых един пуд» (соответственно 25 и 16  кг), «икры свежей до десяти фунтов» (4 кг), да «вязиги до десяти фунтов» (вязига – сухожилия из красной рыбы, употребляемые в вареном виде для пирогов). Все это предназначалось «на общую трапезу и для братии».

\С.27\

Чувствуя, что новый образ жизни оставляет у монахов слишком много свободного времени и приучает их к праздности, епархиальные власти в 1766 г. предписали всем мужским монастырям ввести у себя чтение псалтири с молитвами и поклонами, которое обязаны были исполнять все монахи поочередно, хотя и «нечрезмеру».

И все же моральный климат в обители оставлял желать лучшего. Объединенные не столько стремлением послужить Богу, сколько стечением обстоятельств, собравших слишком разных людей под сводами одной обители, и не всегда добровольно, насельники Верхотурского монастыря нередко подавали повод к критике. Ведомости о поведении братии, регулярно составлявшиеся в монастыре, рисуют очень нестабильную картину: то в обители все спокойно, а монахи и послушники «в должности исправны» и «к послушанию способны», потом вдруг они же начинали быть «не всегда исправны», а о некоторых проступках приходилось докладывать епархиальным властям. Прежде чем прибегнуть к такой крайней мере, на ослушника налагали наказания внутри обители: лишали братской трапезы и на несколько дней садили на хлеб и воду, назначали земные поклоны, брали подписки о «недопущении впредь» пьянства, грубости, сквернословия, самовольных отлучек из монастыря. К этому добавлялись раздоры по поводу дележа церковных доходов... Неудивительно, что в 1819 г. верхотурский послушник Иакинф Псаломщиков на предложение принять постриг ответил горько и резко, что уже четыре года живет в монастыре, куда пришел из желания принять «монашеский образ», и это желание еще не покинуло его, «принять же оный по причине несуществующего в здешнем монастыре благочиния и братолюбия ныне не могу» [7].

В такой ситуации особенно важен был бы отеческий надзор, совет и внушение настоятеля обители, но с 1804 по 1827 г. верхотурских архимандритов назначали ректорами вновь устроенной семинарии в Перми, и они появлялись в обители лишь наездами, не имея возможности навести должный порядок. И хотя они отличались от своих предшественников, верхотурских настоятелей второй половины XVIII в., более высоким уровнем образования, это принесло пользу не столько обители, сколько семинарии. Вероятно, если бы они смогли уделить больше внимания монастырю, нравственный облик братии вызывал бы меньше нареканий. Архимандрит Парфений (настоятельствовал в Верхотурье в 1804–1807 гг.), например, до своего перевода на Урал был учителем поэзии, греческого и еврейского языков в Александро-Невской семинарии в Петербурге, в Перми же преподавал риторику и философию. Его преемник архимандрит Ириней (1807–1813 гг.) был монахом Александро-Невской Лавры в Петербурге, потом – учителем высшего грамматического класса в Курской семинарии, иеромонахом Киево-Печерской Лавры.

Такое совмещение обязанностей прекратилось в 1827 г. Архимандрит Афанасий смог сосредоточиться на делах монастыря, и со временем это стало приносить плоды. Но, пожалуй, еще важнее для будущего обители оказалось событие, случившееся за два года до этого: в 1825 г. произошло последнее, третье по счету, и уже окончательное освидетельствование мощей праведного Симеона Верхотурского, почивавших в монастыре с 1704 г. и принесших ему славу и известность далеко за пределами Урала.

Примечания: