При цитировании и ссылках на данную электронную публикацию указывать:

Нечаева М. Ю. За стенами древней обители. Четыре века истории Верхотурского Николаевского монастыря. Екатеринбург, 2000. С.__ (http://atlasch.narod.ru/)

Разгром иночества [1]

\С.61\

Большевики считали свою идеологию единственно верной и не терпели людей с другими взглядами. Правда, логика политической борьбы, где врагов делят на первоочередных и второстепенных, стремятся внести раскол в ряды противника, вынуждала новых властителей маневрировать и допускать существование церкви, но отношение к монашеству было совершенно однозначным: оно должно быть ликвидировано как абсолютно паразитирующая группа.

В Николаевской обители разместили красноармейцев. Около трети всех насельников (41 человек) были насильно мобилизованы на подсобные работы в армию; в сентябре 1918 г., при подходе к Верхотурью белогвардейцев, еще 32 человека были отправлены на земляные работы.

Новые властители не преминули продемонстрировать и всю меру «тактичности» большевизма к людям с иными воззрениями: 7 августа 1918 г. вооруженные красноармейцы явились в монастырский собор для публичного вскрытия мощей Симеона Верхотурского, что было воспринято верующими как святотатство, и лишь выдержанная, примирительная позиция настоятеля Ксенофонта позволила избежать возможных эксцессов и провести неизбежное мероприятие наименее оскорбительным для чувств верующих образом.

Первые мероприятия новой власти относительно монастыря сопровождались и первыми казнями.

30 августа 1918 г. (по старому стилю) в тюрьме был заколот штыками иеромонах Аполлинарий, обвиненный в антисоветской агитации. Он был схвачен за два дня до того в Меркушино, куда отправился помолиться на могилу Симеона Верхотурского. Иеромонах Аполлинарий (в миру – Афанасий Семенович Масалитинов) был родом из крестьян Курской губернии. Он поступил в Николаевский монастырь в 1901 г. в возрасте 28 лет, в 1908 г. принял постриг, в 1910 г. был рукоположен в иеродиаконский сан, а позднее, после 1913 г., в иеромонашеский. Он проходил послушание в церкви, сначала при сборе пожертвований, потом при продаже свеч; с 1913 г. занимался столярными работами для внутреннего убранства Крестовоздвиженского храма, за что получил благословение от епископа Екатеринбургского и Ирбитского. По требованию советских властей и благословению настоятеля Ксенофонта 16 июля 1918 г. Аполлинарий был отправлен в село Красногорское в качестве священника, где и находился до своей последней, оказавшейся столь роковой поездки в Меркушино.

\С.62\

Немудрено, что вступление Белой Армии в Верхотурье 30 сентября 1918 г. (по старому стилю), было воспринято как избавление, освобождение. Позднее, в 1932 г., настоятель монастыря архимандрит Ксенофонт, признался на допросе, что «наступления Колчаковской армии я ждал и радовался успеху их над советскими войсками».

На следующий день по просьбе помощника командующего архимандрит Ксенофонт вместе с другими священнослужителями Верхотурья торжественно отслужили на городской площади молебен «о прекращении междуусобной войны».

Вскоре насельники обители с горечью узнали о том, что междоусобная война унесла жизни еще двух их собратьев – монахов Каллиста и Иакинфа.

Монах Каллист – Козьма Мокеевич Опарин, тоже крестьянин, ставший послушником Верхотурского монастыря в 1899 г., в возрасте 36 лет, там же принявший постриг 13 февраля 1904 г., шесть месяцев спустя переведенный в Далматовский Успенский монастырь, где его определили на послушание келиарха и печника. В 1906–1907 гг. совершил паломничество по святым местам, собирался еще в одно в 1911 г. (возможно, он и осуществил свое желание). В 1912 г. его перевели в Кыртомский Крестовоздвиженский монастырь, где он стал печником, а после 1913 г. – снова в Верхотурский.

Монах Иакинф прожил в Николаевской обители всего шесть лет. Он родился в 1882 г., недалеко от Верхотурья, в Новоселовской волости, в семье крестьянина. В миру его звали Ильей Ивановичем Питателевым. Он так и остался неграмотным и постриг принял, вероятно, незадолго до трагических событий 1918 г.

В октябре этого года, когда Красная Армия уже покинула Верхотурье, но продолжала оказывать сопротивление в окрестностях города, монахи Каллист и Иакинф находились в скиту на Малом Актае. Нагрянувший отряд красноармейцев разграбил скит и схватил монахов. Через четыре дня, 16 или 17 октября по старому стилю, их привезли на станцию Корелино, обвинили в прямом участии в разведывательной операции белогвардейцев и расстреляли. По рассказам очевидцев, монахам была предложена жизнь, если они публично отрекутся от своей веры, но они предпочли сохранить верность своим убеждениям. Все трое монахов, принявших смерть от сторонников советской власти, были перезахоронены на монастырском кладбище.

\С.63\

Штаб и личные апартаменты командующего Казагранди, которого большевики еще долго вспоминали как человека, отличавшегося особой жестокостью против красных войск, разместились в монастырской гостинице и настоятельском корпусе. Далее последовали знаки обоюдного внимания, приглашения на чай и на обед, фотографирование настоятеля на фоне войск и т.п. По решению земства и горожан монашкам Верхотурского Покровского монастыря было поручено выткать для полка Казагранди знамя со словами: «С нами Бог», но вручать его пришлось уже в Кушве, куда вскоре был переведен этот полк. Исполнить торжественную миссию попросили архимандрита Ксенофонта. Если бы он знал, сколь тяжелые последствия будет иметь его молебен и церковный обряд в Кушве! Ситуация стремительно менялась, и в июне 1919 г. Белая Армия покинула Верхотурье. Вместе с нею уехал и архимандрит Ксенофонт, предварительно дав приказание спрятать часть церковных и монастырских ценностей и мощи Симеона Верхотурского в самом монастыре и в скиту. Его сопровождали несколько человек из числа братии. Днем раньше эвакуировалось большинство насельников обители, взяв с собой серебряную раку из-под мощей.

Отступление было подобно мутному бурно несущемуся потоку. Как вспоминает Ксенофонт Медведев, уже в 6 верстах от Верхотурья «какие-то хулиганы из белых солдат, не взирая на мой чин архимандрита, моих лошадей отобрали, оставив свои клячи, на которых ехать было невозможно. Таким образом промыслу божию было угодно оставить меня вблизи обители, чтобы защищать ее и переносить неприятности, связанные с моим званием и обязанностью архимандрита-настоятеля».

Поменять лошадей, везущих серебряную раку, солдаты, по-видимому, не дерзнули. Рака отправилась дальше, в сопровождении семи насельников Верхотурского монастыря. Игумен Аверкий, иеромонахи Кельсий, Савватий, Платон, Всеволод, монах Андроник и послушник Козьма Шкуров не покинули ее. Но отступление становилось необратимым. На границе Ирбитского уезда монахи поняли, что дальше им не удастся везти тяжелый и дорогой для них груз. К тому же, Белая Армия была занята совсем другими проблемами. Они остались в Красносельском женском монастыре, на границе Ирбитского и Тюменского уездов. В феврале 1920 г. монахи привезли раку обратно в Верхотурье.

\С.64\

Некоторые насельники Николаевской обители ушли с белыми далее. Сколько их – неизвестно, можно назвать одного – иеромонаха Всеволода. Когда угроза наступления Красной Армии стала слишком реальной, он по распоряжению монастырского эконома иеромонаха Илии увез церковные ценности на заимку Малый Актай, зарыл их там, а сам отправился в Сибирь. Дальнейшая его судьба неизвестна. По всей видимости, иеромонах Всеволод – это Василий Сергеевич Дьяконов, по происхождению мещанин из города Богородицка Тульской губернии, родившийся в 1875 г., поступивший в Верхотурский монастырь еще в 1909 г. и принявший постриг в 1912 г.. Поясним сразу. Нам придется часто говорить «вероятно», поскольку в исторических источниках, повествующих о монастыре с 1918 г., обычно называется только монашеское имя, и восстановить остальные факты биографии удается из сопоставления этих имен, иноческого сана, возраста с более полными данными о братии монастыря, датируемыми 1912–1913 гг.

Ушла с белыми и сестра Ксенофонта (Медведева) Христина Петровна Карманова вместе с мужем. Но и она к 1925 г. вернулась обратно и поселилась в Свердловске. Монархические надежды растаяли. Надо было приспосабливаться к новой власти.

Монастырь тем временем продолжал жить и даже был довольно многочисленен, хотя политические перемены заставили значительную часть послушников иначе взглянуть на свое будущее. К началу 1919 г., еще в период владычества белых в Верхотурье, в обители жили 145 человек братии. После вступления Красной Армии в город численность насельников монастыря сократилась на треть: список братии, составленный где-то между июнем 1919 г. и февралем 1920 г., включал 16 иеромонахов, 12 иеродиаконов, 32 монаха и 32 послушника, всего 92 человека, не считая настоятеля архимандрита Ксенофонта. Они еще надеялись на перемены к лучшему, к тому же, многие из них прожили не один десяток лет в обители и не мыслили себе иного существования. Оставшиеся в монастыре иеромонахи, например, пробыли здесь в среднем двадцать лет, а иеродиаконы – восемнадцать. Для некоторых это была почти вся сознательная жизнь.

Остались при обители и девять вольнонаемных коровниц – они тоже не знали куда идти, не один год проработав на монастырь и привыкнув к нему. Здесь же оказались еще пять монахов из соседних епархий: четверо из Вятского монастыря и один из Соликамского.

\С.65\

Владения обители были национализированы, братии объявили, что новое законодательство не предусматривает существования монастырей. Оставался один выход – зарегистрировать обитель в виде религиозной общины (обычного прихода), а всех монастырских насельников зачислить в разряд приходского духовенства. Такую перерегистрацию прошел в 1920 г. и Николаевский монастырь. Всем было ясно, что перемена юридического статуса не повлекла изменения уклада монашеской жизни, но у большевиков было слишком много других проблем, среди которых ликвидация монастыря пока не казалась самой актуальной.

Верхотурская обитель являла собой зрелище странное. Юридически она существовала как приходская община, где число священно- и церковнослужителей достигало почти 100 человек. Братия содержала приют, в котором находились 54 мальчика: сироты из разных социальных слоев, дети солдат, погибших на войне. Здесь же – семьи беженцев, появившиеся в Верхотурье в годы Первой мировой войны. Кстати, в 1920–1921 гг. среди них непременно фигурирует кто-нибудь из солдат, служащих в роте особого назначения. Неужто этот солдат, приходя с работы (которая заключалась в различных реквизициях, карательных операциях и т.п.), не приглядывал за «контрреволюционным элементом»? Сохранились и некоторые доносы агентов ЧК, свидетельствующие о постоянном наблюдении за монастырем 2–3 человек.

Вскоре Верхотурье достигла волна вскрытия мощей, массово проводившихся по всей стране. С присущим советской власти «тактом» мероприятие устроили как раз в «Симеонов день» – 12 сентября 1920 г. по старому стилю, в тот самый, когда к мощам из года в год стекались тысячи паломников. Местные монахи категорически отказались вынести из церкви и вскрыть гроб. Тогда за дело взялись уполномоченные от властей. Попытка поднять крышку раки вызвала у присутствовавших в церкви верующих взрыв негодования, и уполномоченные, тайно вызвав вооруженных красноармейцев для подкрепления, предложили успокоить толпу архимандриту Ксенофонту. Он сделал это как мог, уверил прихожан, что вскрытие мощей не может разрушить их святости, что такие случаи бывали и раньше, уговорил не препятствовать сему мероприятию. Казалось, компромиссное решение было найдено: мощи вскроют в церкви руками монашествующих. Но власти, дождавшись прибытия вооруженных солдат, приказали силой вытеснить верующих из церкви. Опасаясь столкновений, скрепя сердце, монахи во главе с Ксенофонтом вынесли раку из церкви, открыли ее и выложили мощи на стол. Большего уполномоченные не требовали. Через два часа разрешено было вернуть останки Симеона на прежнее место. Однако настоятелю Ксенофонту приписали антисоветскую агитацию и припомнили все его контакты с колчаковскими войсками, посадив на семь недель в губернское отделение ЧК. Ретивый чекист Соковин в ноябре 1920 г. требовал даже расстрелять архимандрита Ксенофонта и архидиакона Вениамина (Зыкова), но, к счастью, дело попало к его коллеге Шатунову, который счел возможным ограничиться двумя годами принудительных работ в Екатеринбурге. Он же год спустя, в ноябре 1921 г., подписал заключение о досрочном освобождении осужденных. 15 сентября 1922 г. Ксенофонт вернулся обратно в Верхотурье.

\С.66\

Монастырь еще существовал, хотя арест настоятеля и кощунственное вскрытие мощей праведного Симеона напугали многих: из 93 человек братии к апрелю 1921 г. остались 43 (44-м в списке по прежнему братия указывала Ксенофонта, хотя он и отбывал в это время наказание в Свердловске). 10 иеромонахов, 5 иеродиаконов, 18 монахов, 11 послушников. Насельникам монастыря было от 11 до 72 лет, средний возраст составлял 47 лет. Как видим, еще достаточно работоспособный состав, остались не одни дряхлые старцы, остались люди, видящие в монашестве свое призвание. Но в целом численность братии сократилась на 52%. Больше всего ушло послушников: их стаж иноческой жизни был не столь велик, они проще возвращались к мирскому. Часть монашествующих определили «на приходы» – к церквям в качестве обычных священнослужителей.

Правительственные антирелигиозные кампании, естественно, не вызывали сочувствия монашествующих. В 1921 г. Верхотурское Политбюро ВКП(б) каждые две недели рапортовало Екатеринбургскому ГубЧК одно и то же:

«а) настроение духовенства к существующему правительству – враждебное; б) отношение к Советской власти – враждебное; в) продовольственной политике – враждебное; г) трудовой повинности – враждебное; д) дезертирству труда – пассивное; з) Коммунистической партии – враждебное».

Церемониться со столь «враждебным» элементом власти не собирались. В этом же 1921 г. часть территории монастыря передали под Пехотные курсы, а 7 ноября Николаевскую церковь торжественно превратили в Гарнизонный клуб. Власти удовлетворенно рапортовали в ГубЧК, что это событие хотели сорвать, «но, как видно, увидя вооруженную силу, попытки не удались».

В 1922 г. в русле кампании по изъятию церковных ценностей в пользу голодающих Поволжья знаменитая серебряная рака, в которой покоились мощи Симеона, была изъята из монастыря, как и многие другие церковные предметы.

С 1922 г. начались смутные времена и в самой церкви. Вопрос о взаимоотношениях с новыми властями, о позиции церкви в столь изменившихся условиях был очень непрост, и появилось множество различных течений, пытавшихся как-то решить его – от полного непризнания советской власти до компромисса с нею. Идеологи большевизма тоже полагали возможным временно допустить существование религии, но только взяв ее под полный контроль, создав своеобразную «карманную» церковь, которой будут диктовать свои условия. Сторонники компромисса церкви с советской властью оформились в течение «обновленцев», активно противопоставлявшееся властями «староцерковникам» – сторонникам традиционного устройства православной церкви и подчинения ее патриарху Тихону, осмеливавшемуся высказывать свое несогласие со многими мероприятиями коммунистов. Братии Верхотурского монастыря, как и всем остальным верующим, пришлось определяться со своей принадлежностью к тому или иному течению. Законопослушность толкала на принятие обновленчества, личные симпатии и воззрения – к староцерковничеству, хотя последнее изначально сулило большие неприятности.

\С.67\

После церковного собора 1923 г., проведенного под явным давлением властей и принявшего постановления в обновленческом духе, верхотурские монахи подчинились его решениям и перешли на новый стиль – стали вести церковные богослужения согласно григорианскому календарю. Но это новшество породило раскол в общине, многие осуждали настоятеля за отказ от традиций. Да и у самого Ксенофонта душа лежала к старым порядкам. Обуреваемый сомнениями, чувствуя разлад в монастыре, Ксенофонт покинул обитель и удалился на заимку «Кривое Озеро», где жили несколько верхотурских монахов, четко державшихся староцерковнических позиций. Здесь, в коллективе единомышленников, и сам Ксенофонт более четко определился в своих воззрениях: он окончательно отрекся от обновленчества. Ксенофонт даже написал патриарху Тихону, покаявшись перед ним в своем уклонении в обновленчество, и патриарх ответил ему, объяснив, что совершение церковных служб по новому календарю допускается, только Пасха должна праздноваться по старому. Но, как признавался позднее архимандрит Ксенофонт, «это меня не удовлетворило, я уже и с патриархом был в этом не согласен». Оставшиеся в Верхотурье насельники постепенно пришли к такому же мнению. Они писали своему настоятелю, просили его вернуться, стали переходить опять на старый стиль. Прожив на «Кривом Озере» два с половиной месяца, 12 января 1924 г. архимандрит Ксенофонт вернулся в монастырь.

Этот год прошел в тревогах и размышлениях. Пришлось отстаивать мощи Симеона Верхотурского. О намерении изъять их стало каким-то образом известно заранее. Прибывших представителей власти (предварительно приложившихся к спиртному) встретила большая толпа народа и членов церковно-приходского совета, полная решимости противодействовать такому замыслу. Силы оказались неравными, и властители вынуждены были ретироваться. Вскоре они вызвали в Исполком председателя церковно-приходского совета и настоятеля Ксенофонта, обвинив их в подстрекательстве и потребовав немедленно убедить толпу разойтись. Требование было исполнено, и, во избежание эксцессов, представители власти опечатали гроб в 12 часов ночи. Видимо, по договоренности с церковным советом мощи не увезли из обители, и братия написала в Москву, прося оставить их в монастыре, пусть в запечатанном виде или даже зарытыми в землю. Ответ был благоприятным, мощи разрешили оставить в храме, но прикрыть их стеклом во избежание «заразы».

Надо было определяться и с принадлежностью монастыря к тому или иному церковному течению. Решительная антипатия к обновленчеству заставляла искать епископа-староцерковника. В 1923 г. в Нижнем Тагиле сторонники патриарха Тихона неофициально создали свой епархиальный совет, епископом был назначен Лев (Черепанов), с детских лет хорошо знакомый архимандриту Ксенофонту и многим из верхотурской братии. Сам епископ Лев вскоре был арестован и выслан, но епархиальный совет продолжал действовать, и общее собрание верхотурской братии 28 апреля (11 мая по новому стилю) 1924 г. приняло постановление о переходе под его церковную юрисдикцию. Копию протокола они отправили патриарху Тихону, прося его благословения.

\С.68\

15 августа в Верхотурье пришел поклониться мощам Симеона иеромонах Уфимского монастыря Павел (Ильин), староцерковник по своим воззрениям. Встретив в обители своих единомышленников, он дал им прочитать имевшуюся при нем копию письма епископа Сан-Франциского Николая, призывавшего хранить верность патриарху Тихону и не поддерживать обновленцев, которых автор послания обвинял в сотрудничестве с советской властью и предательстве интересов Русской Православной Церкви. Познакомившись с письмом, архимандрит Ксенофонт попросил разрешение списать его и отдал иеромонаху Кельсию (Мотову), велев сделать две копии. Павел (Ильин) ушел из монастыря, а настоятель Ксенофонт, собрав по обыкновению после утреннего богослужения иеромонахов на чаепитие, прочитал им это письмо, предупредив о необходимости хранить его содержание в секрете. Братия со вниманием выслушала послание и, по-видимому, стала обсуждать его, а иеромонах Паисий (Снегирев), отсутствовавший при его прочтении, попросил у Ксенофонта (Медведева) разрешение переписать для себя копию. Вероятно, остальную братию, членов церковно-приходского совета и прихожан не стали знакомить с его содержанием, опасаясь возможных преследований. Но отправившись в Нижний Тагил для очередной встречи с членами епархиального совета, архимандрит Ксенофонт прихватил с собой копию письма. Нижнетагильские коллеги проявили большой интерес к посланию, списали его, и текст начал ходить у священников по рукам. В октябре 1924 г. один из агентов ГПУ донес, что священник села Шайтанского Иван Мельцев пересказывал содержание послания, полученного им от члена епархиального совета Павла Воецкого. Началось расследование.

При обыске у Павла Воецкого обнаружили копию письма и в конце концов определили, что оно списано Кельсием (Мотовым). Так монахи Верхотурского монастыря оказались под следствием. Во время обыска в обители нашли и копию, сделанную Паисием (Снегиревым). Все присутствовавшие при чтении письма, Паисий (Снегирев), сам Ксенофонт (Медведев) и шесть членов церковно-приходского совета были обвинены в антисоветской деятельности. Архимандрита Ксенофонта, Кельсия (Мотова) и Паисия (Снегирева) сочли виновными в хранении и распространении антисоветского послания, иеромонахов Максимилиана (брата настоятеля Ксенофонта), Гурия (Кулезнева) и иеродиакона Вениамина (Зыкова) – в том, что они знали о письме и не донесли. Членов церковноприходского совета несколько раз допросили и следствие против них прекратили за отсутствием улик. Прихожане были перепуганы и лишь повторяли, что ничего не знают и слишком доверились монахам.

\С.69\

20–22 октября 1925 г. созвали заседание Областного суда по этому делу. Знакомый обвиняемым и просимый ими защитник юристконсульт Ветлугин отказался выступать в суде. В административном порядке защитником назначили Кейзмана. Особого усердия он не проявил: возможно, это было уже и небезопасно. Ксенофонт (Медведев) и найденный в ходе следствия Павел (Ильин) были приговорены к двум годам лишения свободы и трем годам лишения права проживания в Уральской области как «социально-опасные» элементы. Паисий (Снегирев) – к одному году лишения свободы и двум годам лишения права проживания в Уральской области. Кельсий (Мотов) был приговорен к лишению свободы на один год, но, поскольку «не проявил инициативы», являясь простым исполнителем приказания Ксенофонта, наказание было снижено до 6 месяцев, которые он к тому времени уже отсидел под следствием, и к лишению права проживания в течение года в пределах Кунгурского, Ирбито-Туринского и Нижне-Тагильского округов. Вениамин (Зыков) и Гурий (Кулезнев) судом были оправданы по обвинению в антисоветской деятельности, но тоже лишены права проживания в этих же трех округах сроком на один год в качестве «социально-опасных» элементов.

Брат Ксенофонта Максимилиан до вынесения приговора не дожил. 25 марта 1925 г. он умер в Нижнетагильской тюрьме в возрасте 50 лет. Заключение врача гласило, что признаков насильственной смерти не обнаружено, был поставлен диагноз «паралич сердца», поскольку Максимилиан страдал болезнью сердца. Так закончил свои дни младший из братьев Медведевых, в миру – Михаил Петрович, во всем следовавший за Ксенофонтом. Он родился в 1874 г., был моложе брата на три года, поступил в Верхотурский монастырь в 1900 г., когда Константин Медведев (будущий Ксенофонт) пробыл там уже шесть лет, но еще не стал монахом. В 1904 г. принял постриг, полтора месяца спустя был назначен временно исполняющим обязанности казначея, пока Ксенофонт исполнял обязанности настоятеля в Далматовском монастыре. Потом, когда Ксенофонт вернулся в Верхотурье и был избран настоятелем, Максимилиана, ставшего к тому времени иеромонахом, по этическим соображениям перевели в Далматовский монастырь, где он был казначеем и письмоводителем, а с 21 сентября 1905 г. исполнял должность настоятеля. За службу в 1908 г. был отмечен набедренником, «качеств очень хороших, к послушанию способен, ревностен и благонадежен» – так характеризовали его. Когда начались трудные дни, Далматовский монастырь был закрыт, и Максимилиан приехал к брату в Верхотурье: теперь можно было не опасаться кривотолков о родственных послаблениях. С июля 1923 г. (возможно, несколько раньше) он уже находился в Николаевском монастыре. Следствия 1925 г. Максимилиан не пережил.

\С.70\

Тяжело перенес процесс и Ксенофонт. После оглашения приговора он просил о медицинском освидетельствовании, жалуясь на боли в сердце и почках. Вместе с Павлом (Ильиным) и Паисием (Снегиревым) подал кассационную жалобу, но определение Кассационной коллегии, вынесенное 6 января 1926 г., было неутешительным: приговор оставлен в силе. Сестра Христина Петровна попробовала в ноябре того же года возбудить дело о помиловании, но безуспешно.

Срок архимандрит Ксенофонт отбывал в тюрьмах Свердловска и Тобольска. Местом ссылки избрал для себя Казань. Он прожил там два года – с 1927 по 1929, сначала в Зилантовом монастыре, потом, после его закрытия, на приходе. Ссыльных монахов, священников, епископов в Казани было много, они встречались, обсуждали положение церкви, думали о будущем. Размышления были неутешительными.

Знал Ксенофонт и о печальной судьбе своей обители. К 1925 г. в ней было порядка 30–50 насельников (сам Ксенофонт в 1932 г. указывал цифру около 30, его сподвижник Гурий Кулезнев в 1929 г. припоминал, что их было 40, а следователи в 1925 г. писали, что в монастыре 50 человек, – кто оказался более точен?). После осуждения по делу об антисоветской деятельности договор об аренде монастырских церквей с приходской общиной, в которой монахи числились служителями культа, был расторгнут, а сами члены церковно-приходского совета так перепуганы витавшей над ними угрозой оказаться обвиненными по этой статье, что поспешили порвать все отношения с братией. Надо было расходиться. Кто ушел «на приход» – служить священником при церкви, кто остался жить частным порядком на квартирах в Верхотурье, особенно престарелые, пользуясь поддержкой служащих на приходах. Около десяти человек ушли в скит на Малом Актае, в 22 верстах от Верхотурья.

Скит, основанный еще в 90-е гг. XIX в., со времен революционных потрясений пустовал. После разгона монастыря в 1925 г. один из верхотурских монахов Маврикий (Огородников) оформил на свое имя аренду имеющихся там построек и поселился вместе со своими собратьями по обители. Ближайшее селение отстояло на 4 версты, вокруг был глухой лес, всех построек — два небольших дома, барак, баня, амбар, конюшня, землянка и небольшая деревянная церковь. Церковь и землянка в договоре не фигурировали, очевидно, чтобы не привлекать лишнего внимания властей. Имелись три головы скота: лошадь и две коровы. За ними ухаживала коровница, служившая при монастыре еще до 1917 г., она же и стряпала для скитников. Земли скит не имел, сено косили где придется, делали кадки и туеса на продажу, исполняли требы для окрестного населения, церковные службы в своей церкви, в том числе и по просьбам приходящих, которых, впрочем, было немного. Удавалось выжить главным образом за счет той помощи, которую оказывали монахи, служащие на приходах, навещавшие собратьев лично или посылавшие кого-либо из верующих со скромными дарами. Такую помощь они считали своей обязанностью.

В марте 1927 г. в скит пришел Кельсий (Мотов), отсидевший 7 месяцев под следствием по делу о послании епископа Николая Сан-Франциского, проведший год за пределами Нижне-Тагильского округа, как предписывал ему приговор, живя у родственников в Полевском и Сысертском заводах, и вот, наконец, получивший право поселиться там где хотелось. Маврикий (Огородников) в сентябре того же года уехал служить на приход в село Грязновское, и все дела скита легли на плечи иеромонаха Кельсия.

\С.71\

Константин Иванович Мотов (в монашестве – Кельсий) родился в 1874 г. в семье купца 2-й гильдии, проживавшей в Полевском заводе, окончил народное земское училище, до 29 лет жил в родном селении и помогал отцу в торговых делах. 28 сентября 1903 г. он поступил послушником в Верхотурский Николаевский монастырь, 10 месяцев спустя был переведен в Далматовский Успенский монастырь, где и прожил вплоть до 1911 г., приняв там постриг, будучи возведен в сан иеродиакона и иеромонаха и исполняя с 1907 г. обязанности ризничего и члена монастырского совета. В 1911 г. он пожелал перейти в ту обитель, в которой начинал когда-то иноческий путь, и его прошение было удовлетворено епархиальным начальством. Кельсий оказался среди тех монахов, которые увозили серебряную раку, отступая вместе с Белой Армией, ему же настоятель Ксенофонт в 1925 г. поручил переписать роковое для верхотурской братии послание американского архиерея. Теперь, отбыв наказание раньше Ксенофонта, он руководил скитом, этим островком, оставшимся от былого монастыря.

В скиту сохранялся монашеский уклад жизни, ежедневно совершались церковные службы, на которых Кельсий поминал и царскую семью, окончившую свои дни на Урале. Делал он это про себя, но братия, вероятно, знала, почему, зачитывая список поминаемых, Кельсий замолкал в определенном месте.

Осенью 1927 г. в Тагильский отдел ГПУ стали поступать агентурные донесения о наличии скита староцерковнической ориентации, в который заходят паломники, странники и монахи и получают «инструктирование и назначения». В феврале 1928 г. в скит нагрянули оперативники, арестовали Кельсия и провели серию допросов. Следователей особенно интересовали связи братии, а уклончивые ответы Кельсия породили у них подозрения, что он скрывает сведения. «Кроме того, – рассуждал в своем отчете начальник следственного отдела Зубрицкий, – когда я показал Кельсию список всех монахов Верхотурского монастыря (около 150 чел.), он мне разсказал (за единичными случаями), где они все в настоящий момент находятся и чем занимаются. Отсюда вполне естественно возникает вопрос – откуда человек, живущий в глуши, может знать все подробности жизни каждого из 150 монахов Верхотурского монастыря. Несомненно, он также хорошо знает о судьбе и монахов Долматовского монастыря и других монастырей (мужских и женских) Уральской области. Чтобы убедиться в этом, стоит только заглянуть в помянник, который Вам направляется вместе с Кельсием. В этом помяннике «О ЗДРАВИИ» и «О УПОКОЕНИИ» поминается сотни имен монахов и монашек.» [Упоминаемый список на 150 человек, вероятно, был составлен еще до 1917 г. – М. Н.]

Следователи лично поприсутствовали и на церковной службе, внимательно прослушав все имена поминаемых, отметив паузы и после этого сверив информацию с текстом помянника. Места умолчания были выявлены без труда. Всего этого оказалось достаточно для стандартного обвинения в антисоветской деятельности и осуждения на три года ссылки на поселение в Сибирь с последующим лишением права проживания в 12 крупнейших городах СССР сроком еще на три года. Виновным себя Кельсий не признал, ссылку в Сибири отбывал в Канском округе, дожил до окончания срока поселения, последующая же его судьба нам пока не известна.

\С.72\

Увлеченные допросами и оформлением дела на Кельсия (Мотова), следователи не арестовали остальных скитников, не представлявших для них такого интереса в силу своего престарелого возраста, и те вовремя разошлись в неведомых для оперативников направлениях. Когда следователи прибыли в скит, дабы окончательно положить конец его существованию, уже переговорив предварительно с обновленцами о передаче им скитской церкви, они обнаружили там лишь половину братии: Тихон, Антоний, «больной старик, который абсолютно ничего не слышит» и коровница Анна Кирпищикова, которая, вероятно, осталась ухаживать за стариками. Органы ГПУ были несколько разочарованы: «Антоний и глухой ничего не понимают, что им говоришь – это развалины по 90 лет каждому. Допросил только Тихона и Кирпищикову, которые абсолютно ничего не сказали, сколько я из них не выжимал».

К слову сказать, монах Тихон являлся, по-видимому, родственником основателя скита Евдокима Пленкина. Тихон (Пленкин) был родом из крестьян деревни Команы Вятской губернии, родился в 1861 г. и находился в ските еще до 1917 г. Монах Аарон (Кулезнев), проживший вместе с ним несколько лет, отзывался о нем так: «человек грубой и сердитый».

Разочарованные следователи даже не довели до конца задуманную передачу церкви обновленцам, а быть может, и те не проявили особого интереса к столь глухому месту. Когда волнения улеглись, монахи снова стянулись туда, правда, всего несколько человек: братии осталось около пяти человек.

По-прежнему жил там Тихон (Пленкин). С ним были монахи Досифей и Аарон. Имена двух остальных монахов по источникам пока не прослеживаются.

Дмитрий Степанович Балакин (в иночестве – Досифей) родился в 1867 г. в Махневской волости Верхотурского уезда, был крестьянином, овдовел, в 1902 г. поступил в Николаевский монастырь в возрасте 35 лет, в 1907 г. принял постриг, исполнял разные послушания: ночного караульного, свечепродавца, трапезного. Монах Аарон характеризовал его следующим образом: «Досифей человек очень смирный и ни в какие дела не ввязывается, а делает то, что ему указывает Тихон». Допрошенный в 1932 г. Досифей так повествовал о жизни в скиту: «Редко к нам заезжали священнослужители, также редко заходили братья-странники. Мне сейчас припоминается только один приезд отца Паисия [Снегирева – М. Н.], не помню в каком году, с целью укрепить существование маленькой, состоящей тогда, кажется, из 5 человек общины верующих из б[ывших] монахов. В разговорах с нами Паисий часто упоминал слово «колхоз», «безбожники» и т.д., но значение этих слов я даже не понял, т.к., будучи оторванным от людей почти совершенно, я не знал, что собственно делается вокруг нас. Также помню 2–3 случая, когда монахи-странники, останавливаясь у нас на ночевку, говорили на эту тему, и, разговаривая с ними больше, я в конце концов понял, что на религию пошли большие гонения. После этого я сам делал попытки узнать о действительном положении в деревне, но, так как никто из живущих в Актае не пользовался у них абсолютно никаким авторитетом, меня просто из деревни гнали».

\С.73\

Монах Аарон, еще один из скитников, тоже был давним насельником Верхотурского монастыря. Адриан Михеевич Кулезнев (в иночестве – Аарон) был крестьянином села Кашинского Новопышминской волости Камышловского уезда. Родился он в 1851 г., грамоты не знал и до старости подписывался крестиком, женился, имел детей, ревностно веровал сам и своих детей воспитал также. В 1906 г. он ушел в Николаевский монастырь, приведя с собой сына Николая 13 лет, в ту самую обитель, где уже жил его старший сын Григорий. Одновременно с Адрианом Кулезневым ушла в монастырь и его жена Мария, став послушницей Верхотурского Покровского монастыря, того самого, где уже жила ее дочь Анастасия, избравшая иноческую жизнь одновременно с Григорием. Так вся семья оказалась в монастырях. Они сохранили верность своему выбору в самые тяжелые времена, не вернувшись к мирской жизни. Адриан Кулезнев еще в годы своего послушничества совершил паломничество на Афон и находился в основном на Актайской заимке и в скиту, исполняя послушания то на огороде, то при гостинице. Там он и встретил бурные события 1917–1918 гг. Скит он покинул уже в глубокой старости, примерно в 1929 г., перебравшись в Верхотурье, где доживал свои дни на квартире вместе с двумя другими  верхотурскими монахами. Аарон был стар и дряхл и не представлял интереса для органов ГПУ, поэтому в 1932 г., попав под следствие по обвинению в антисоветской деятельности, был отпущен еще до суда, особенно после медицинского освидетельствования, говорившего о том, что он не сможет пешком отправиться по этапу.

В целом, история скита как жизнеспособной монашеской общины закончилась в 1928 г., позднее в нем лишь доживали свой век некоторые монахи. Верхотурский монастырь как самостоятельный организм был окончательно разгромлен. Монахи еще были живы, они служили на приходах, но монастыря больше не существовало.

На территории самой обители в Верхотурье к 1928 г. разместилась колония для малолетних преступников. «Трудовой образ жизни выковывает из них честных тружеников», – бодро рапортовала одна из местных газет.

Распалась и еще одна нить, привязывавшая иноков к Верхотурью на протяжении всех этих непростых послереволюционных лет. Мощи Симеона Верхотурского, пусть запечатанные, но до 1929 г. находились там. Поборники борьбы с религией даже раздраженно замечали, что прекратившееся было паломничество к мощам снова набирает размах. Стали раздаваться пожелания верующих открыть мощи, провоцируемые, как трактовали это местные власти, священниками, среди которых в Верхотурье было достаточно монахов. Антирелигиозная кампания начинала свой новый виток, и гроб с останками Симеона был отправлен в Нижний Тагил в музей для атеистической работы. Но музей стоял на грани закрытия, и мощи в конце концов передали в Свердловск, где их вскоре запрятали в укромное хранилище, не выставляя несколько десятилетий.

\С.74\

Отсидев два года в тюрьмах, в 1927 г. архимандрит Ксенофонт отправился в Казань на три года высылки. Он не терял контактов с собратьями по обители. Они писали, приезжали сами, посылали деньги. Настоятель знал о судьбах своих монахов. Знал о разгроме скита и новом аресте Кельсия (Мотова). Знал о водворении колонии и изъятии мощей. Знал о новом аресте еще одного своего «подельника» 1925 г. – Гурия (Кулезнева).

Григорий Адрианович Кулезнев (в иночестве – Гурий), старший сын монаха Аарона, первый из семьи избравший иноческий путь, родился в 1887 г. Он окончил начальное земское училище и в возрасте 15 лет в 1902 г. поступил послушником в Верхотурский Николаевский монастырь. Искус проходил более десяти лет, постриг принял где-то в 1914–1918 гг. Был помощником фотографа, и именно из его рук, вероятно, вышли многие из фотографий, иллюстрирующих эту книгу. В 1921 г. стал ризничим, к 1924 г. уже входил в монастырский совет. Ксенофонт доверял ему. На процессе 1925 г. он был оправдан «за недоказанностью состава преступления», отсидев пять месяцев под следствием, но на год лишен права проживания в трех округах Уральской области. Гурий отправился в церковь села Усть-Салда Верхотурского района, где 27 декабря 1929 г. был арестован вторично. Предъявленное обвинение гласило, что он является руководителем контрреволюционной группы, объединяющей кулаков, недовольных социалистическими преобразованиями в деревне, а также занимается антисоветской пропагандой с использованием религиозных убеждений крестьян.

В действительности произошло следующее. В 1929 г. в Усть-Салде решили организовать колхоз. На собрании сельчан выяснилось, что 8 человек поддерживают эту идею, а остальные – против. Одним из наиболее рьяных противников коллективизации оказался председатель церковно-приходского совета Наум Вонифатьевич Бочкарев, который провел заседание совета в церкви без согласования с сельсоветом и без ведома священника Гурия (Кулезнева). Когда против него развернули следствие, в том собрании усмотрели заговор кулаков и духовенства. Попутно припомнили, что летом, в день десятой годовщины освобождения Урала от Колчака, около 70 женщин деревень Бочкаревой, Васниной и Усть-Салды отправились к дому председателя сельсовета просить разрешение совершить крестный ход на поля, дабы молить о дожде, как это традиционно делали в русских деревнях. Иконы незадолго до того было запрещено использовать в массовых мероприятиях в связи с эпидемией сибирской язвы. Председателя дома не оказалось, и, прождав четыре часа, уставшие и разъяренные женщины наговорили много неприятного его жене, вспомнив недобрым словом и советскую власть. Хотя никаких свидетельств подстрекательства со стороны Гурия не было, но именно его изобразили вдохновителем и организатором этого шествия, припомнив все замечания, отпущенные по адресу коллективизации ранее им самим и монашками Верхотурского Успенского монастыря, которые проживали в его приходе. Приговор был суров: пять лет концлагеря. Судьбу Гурия разделила и его сестра Анастасия, жившая при церкви, которую осудили на три года. Впоследствии приговор был несколько смягчен, и Гурий отбыл только 3 года 9 месяцев в ссылке в Усолье.

\С.75\

Зная обо всем этом, настоятелю Ксенофонту было чрезвычайно трудно согласиться с интервью Местоблюстителя Патриаршего Престола Сергия, заявившего в 1927 г., что в СССР нет гонений на церковь. Ксенофонта очень мучил этот вопрос, поскольку в силу церковной дисциплины он должен был подчиняться митрополиту Сергию. В духовных размышлениях он обратился к Иринарху (Синеокову-Андриевскому), ставшему в 1930 г. архиепископом Пермским. Они были знакомы с 1922 г., встречались в Казани. Взвешенный, хладнокровный взгляд Иринарха на взаимоотношения церкви и государства внес некоторое успокоение в тревожные мысли Ксенофонта. «В сане епископа я признаю наиболее необходимой и целесообразной политику согласованности между церковью и государством. Между ними много серьезных противоречий: но они примиримы. Иначе для церкви нет жизни, а лишь жалкое, подпольное прозябание...», – считал Ириней. «Всякая душа да будет покорна высшим властям; ибо нет власти не от Бога, существующие же власти от Бога установлены», – припоминал Ксенофонт послание апостола Павла. Он настроился на лояльные взаимоотношения с советской властью.

В этих отношениях не было места монашеству, была возможна лишь жизнь приходского священника. Это не очень привлекало Ксенофонта, и, вернувшись из Казани в декабре 1929 г., он некоторое время жил у своей сестры Христины в Свердловске, нигде не служа, поправляя здоровье. Но через 2–3 недели был вынужден переехать на квартиру, поскольку родственники боялись принимать его у себя. В 1930 г. он получил от епископа Шадринского Евсевия назначение на приход в село Бродовское и подчинился ему. 1 января 1931 г. он выехал на место назначения. Впереди Ксенофонта ждало жестокое испытание, но предоставим ему самому поведать о нем: исповедь – дело глубоко личное, ее нельзя пересказать.

«Здесь я действительно нашел себе духовное удовлетворение и душевный мир. Храм хотя очень скромный, но это меня не смущало, так как прихожане, хотя их и не очень много, но люди благочестивые и усердные ко храму. И я три месяца у них прожил, предавшись своему делу, службу правил подобно монастырской. Но мое удовлетворение было не продолжительно. Я чувствовал, что гроза с вне на меня надвигаться начала почти с первых же дней поступления на приход. Но куда-нибудь уехать я не мог решиться, полагая, что от воли божией никуда не уйдешь. И так мое предчувствие оправдалось, 7 апреля (25 марта) с[его] г[ода] меня вызвали в Н[ижний] Тагил в Г.П.У. и здесь после предварительного допроса арестовали. И таким образом я находился в заключении до 1/14 июля ровно 100 дней, из них 55 дней в домзаке и 45 дней в подвале Г.П.У. Не без скорбей пришлось пережить это время. Но Господь всегда был со мною – утешая и подкрепляя меня. Обвинений было предъявлено много, были и серьезные из бывших дел монастырских. Но главным было предъявлено настойчивое требование доказать свою лойяльность к Советской власти – в виде письменного обязательства доносить, если что мне будет известно о покушении на Советскую власть. Я все время твердо противостоял этому искушению, доказывая, что это не свойственно моему званию и сану и что я готов нести всякое наказание, если это требуется предъявленными обвинениями. Но в конце не устоял. И хотя как будто не малодушествовал – но по-видимому оказался скудным верою во всесильный промысел Божий, руководящий нас. И вот, к моему позорному стыду, я согласился дать такое обязательство. Но предварительно обусловив, что это ничуть не обязывает меня быть сыщиком, а только если случайно что нибудь будет мне известно о каком нибудь покушении на Советскую власть – то я по чести и справедливости обязуюсь донести. Такое обязательство отчасти я как бы оправдывал посланием Св. Ап. Павла к Римлянам глава 13 и присягой, даваемой при посвящении в священный сан. Но в конечном [счете], я это не считаю оправданием, а всецело виню себя в малодушии. Тем более, что лица, имевшие со мной беседу до этого акта, теперь явно противоречат своим словам и предъявляют ко мне уже большие требования. Но я прошу Господа помощь мне не пойти далее того, что я по малодушию своему сделал, и не устранимо противостать новым искушениям и, если угодно Его Св. воле, то и доказать с его помощию свои убеждения новыми лишениями и страданиями, а если нужно, то и смертию... Осмеливаюсь, дорогой Владыка, надеяться, что Вы не покинете меня в таком тяжелом положении. Мне не дорога ни свобода, ни здоровье, ни самая жизнь – только бы сохранить свою совесть в любви к ближним. Об этом прошу, Владыка, сугубо молить о мне» (сохранена орфография источника).

\С.76\

Это покаянное письмо было адресовано Иринарху (Синеокову), архиепископу Пермскому, и отправлено в том же 1931 г. с иеромонахом Паисием (Снегиревым), духовником архимандрита Ксенофонта, которому тот первому открыл тяготившее его обязательство. «Я находился в таком состоянии, как будто все на меня смотрят и обвиняют в малодушии», – признавался Ксенофонт (Медведев).

С Паисием архиепископ передал, чтобы Ксенофонт приехал к нему в Пермь. По приезде бывшего верхотурского настоятеля между ними состоялся разговор. Иринарх сказал, что Ксенофонт совершил ошибку и будущее покажет, как поступить, пока же сделал его своим келейником.

Между тем органы ГПУ разворачивали агентурную разработку под кодовым названием «Историческая гниль», начатую еще весной 1931 г. Вероятно, именно в ее русле и был завербован архимандрит Ксенофонт. С ноября начали активно фальсифицировать контрреволюционный заговор. Нужны были доносы на духовенство.

В декабре на имя начальника Пермского Оперсектора ГПУ поступил рапорт под грифом «Совершенно секретно», в котором значилось:

«В Пермь прибыл из гор. Тагила архимандрит, бывший настоятель Верхотурского монастыря МЕДВЕДЕВ Ксенофонт Петрович, наш с/о [секретный осведомитель – М. Н.] «Ксенофонтов», завербованный Тагильским Оперсектором ОГПУ в июле месяце 1931 года после 3-х месячного его содержания под стражей. МЕДВЕДЕВ по приезде устроился у Пермского архиепископа СИНЕОКОВА Иринарха, по предварительному согласию которого прибыл сюда, и раскрыл последнему свою связь с органами ОГПУ, сообщив ему, что в Тагиле он дал подписку ГПУ быть информатором, но не хочет давать никаких сведений, так как с него – МЕДВЕДЕВА – требуют большего, чем он обещал, якобы, при даче подписки.

Указанные сведения МЕДВЕДЕВ сообщил Иринарху, еще живя в Тагиле, письмом в форме пространной исповеди, которое при этом прилагаю [цитированное выше письмо было изъято при обыске у Иринарха 7 декабря 1931 г. – М. Н.].

В каждом случае явки его к нам он докладывал Иринарху, не отрицая этого сам, мотивируя это тем, что он не может скрыть перед епископом.

Кроме того, МЕДВЕДЕВ упорно отказывается давать какие-либо сведения как с/о.

Принимая во внимание, что в действиях МЕДВЕДЕВА усматривается определенное стремление к расконспирации нашей работы и что уличающих его в этом материалов вполне достаточно, прошу о привлечении МЕДВЕДЕВА к ответственности по ст. 121 через 16 ст. УК и даче санкции на арест последнего».

10 декабря на рапорт была наложена резолюция: «Арестовать» Ксенофонт снова оказался в тюрьме.

\С.77\

«Историческую гниль», то есть духовенство, намеревались уничтожить полностью. Нужен был обширный контрреволюционный заговор, который оправдал бы массовую чистку и репрессии. К 1932 г. органы ГПУ умели «найти» любой требуемый заговор. В январе–феврале этого года начались крупномасштабные аресты и допросы. В итоговом приговоре признаны были виновными 140 человек (!), не считая 42-х отпущенных в ходе следствия по причине дряхлости и старости.

Руководителями «поповско-монашеской» контрреволюционной организации, ставящей целью «срыв коллективизации и др. мероприятий Соввласти с целью ослабления диктатуры пролетариата и восстановления капиталистического строя», должны были стать, по мнению органов ГПУ, люди, облеченные значимым духовным саном. Поэтому главными обвиняемыми являлись епископ Сарапульский Алексий (Кузнецов) и архимандрит Верхотурского Николаевского монастыря Ксенофонт (Медведев). Первый был идейным вдохновителем заговора, второй – его активнейшим помощником в деле организации отрядов из монашествующего духовенства.

Дело объемом в девять томов пересказать невозможно. В нем было все: протоколы допросов, заведомо составленные самими органами, подсаживание в камеры к обвиняемым доносчиков, привлечение сомнительных свидетелей, выставление в качестве аргументов обвинения слухов, обычных сплетен, бытовых разговоров... Обвиняемые тоже учились на глазах: любое пустое пространство в протоколах допросов начинали вычеркивать, дабы следователи не приписали что-нибудь от себя, уже получив подпись обвиняемого. О тяжелейшем психологическом давлении можно только догадываться.

Ксенофонт (Медведев) с честью выдержал это испытание. Он говорил о своих религиозных исканиях, подробно рассказывал биографию, называл имена лишь тех, кто уже был известен следствию, и то излагал только свои беседы на церковные темы с ними, ничего не говоря о Советской власти. Его показания так и не смогли использовать для обвинения других, хотя самого Ксенофонта вынудили признать себя виновным в том, что он помогал белогвардейцам и давал установки монашествующим для ведения антисоветской агитации в деревне. В том, что он является руководителем контрреволюционной организации священнослужителей и монашествующих, Ксенофонт себя виновным не признал. Приговор гласил: три года концлагеря, считая срок с 12 февраля 1932 г.

Из верхотурских монахов кроме Ксенофонта были осуждены еще восемь человек. Все они получили по три года ссылки в Западную Сибирь.

Тяжелее всех пришлось, вероятно, Паисию (Снегиреву). Главный очаг заговора органы ГПУ усматривали в Верхотурье, а поскольку Ксенофонт (Медведев) с 1925 г. не бывал там, иеромонаху Паисию суждено было стать главным его подручным, осуществляющим непосредственную связь с монашествующими. К тому же, Паисий был духовником инокинь Верхотурья, проводил постриг, служил в церкви и, видимо, не всегда был достаточно корректен в речах по отношению к советской власти. У него не было такого жизненного опыта, как у Ксенофонта, он не пережил тех угрызений совести, которые уже узнал Ксенофонт. Следователям удалось добиться подписи Паисия под основными протоколами допросов, составленными сотрудниками ГПУ, в которых и формулировалась идейная платформа вымышленной контрреволюционной организации, указывались списки из десятков фамилий ее завербованных членов. Он признал себя виновным полностью. Каково было слушать обвинительное заключение, в котором значилось «изобличен тем-то и тем-то»? Только люди, прошедшие через ту систему допросов, знают, какое это страшное испытание.

\С.78\

Последний документ, относящийся к судьбе Ксенофонта (Медведева), содержащийся в деле, датируется 4 марта 1933 г. Это выписка из протокола заседания Коллегии ОГПУ, гласящая, что Медведев должен быть досрочно освобожден из Беломор-Балтийского лагеря и выслан в Северный край на оставшийся срок. В 1933 г. ему было уже 62 года, за спиной были исправительно-трудовые работы, два года тюрьмы и три года ссылки, и еще перед отправкой на Беломорканал ему ставили диагноз «старческая дряхлость, миокардий, правосторонняя боковая грыжа». Надо полагать, что в лагере его ждал не «легкий физический труд», допускаемый медицинской справкой. Доехал ли он до Северного края?

Не так давно в монастыре хранился экземпляр книги В. С. Баранова «Летопись Верхотурского Николаевского монастыря» издания 1910 г., принадлежавший одному из «подельников» Ксенофонта – иеромонаху Игнатию (Кевролетину), осужденному вместе с настоятелем обители в 1932 г., но вернувшемуся из лагерей. На полях книги инок Игнатий продолжал вести хронику жизни поименованных в ней лиц. Указал он и дату смерти архимандрита Ксенофонта – 14 января 1933 г., почти на два месяца ранее выписки об отправке Ксенофонта в Северный край. Других данных о дате кончины верхотурского настоятеля нет.

Увы, в деле мало сведений о последующей судьбе остальных восьми осужденных верхотурских монахов. Дожил до окончания ссылки Андрей Дмитриевич Ситников, освобожденный 12 февраля 1935 г. в возрасте 47 лет, ставший за годы ссылки инвалидом второй группы. В городе Лабодка Нарымского округа 11 мая 1933 г. скончался от истощения в возрасте 53 лет монах Исаакий (Бочкарев), связавший свою жизнь с Верхотурской обителью еще в 1899 г. в возрасте 19 лет.

Последняя точка в этом деле – реабилитация. Она проведена в 1989 г. Невиновными признаны все 140 осужденных.

Аресты, ссылки, концлагеря ждали и других верхотурских монахов, не попавших под агентурную разработку «Историческая гниль» . Когда-нибудь будут установлены биографии если не всех, то многих из них. Кому-то удалось закончить свои дни на свободе, скрывая свой образ жизни. Кому-то из послушников удалось приспособиться к новым условиям, вернуться к мирскому и стать незаметными людьми... Борьба Советского государства с Верхотурским Николаевским монастырем закончилась победой первого, по крайней мере, физически.

Примечание:

1. Основные материалы этой главы опубликованы в статье: Нечаева М. Ю. «Верхотурские монастыри в ХХ веке» (http://atlasch.narod.ru/), где подробно указаны все архивные источники, освещающие описываемые событиях. Учитывая научно-популярный характер данного электронного издания, здесь эти ссылки не приводятся.