В электронном тексте указана нумерация страниц печатного издания: \C._\

Примечания приведены в конце глав.

© Нечаева М. Ю., 1998

Коммерческое использование и распространение в печатном виде, а также размещение в электронных библиотеках и изданиях без разрешения правообладателя недопустимы.

Нечаева М. Ю. Монастыри и власти: управление обителями Восточного Урала в XVIII в. Екатеринбург, 1998. С.__ (http://atlasch.narod.ru/)

ГЛАВА V. ЦЕРКОВНО-РЕЛИГИОЗНАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ

1. Контроль над церковным имуществом

\С.136\

Вопросы строительства и содержания культовых зданий, их обеспечения церковной утварью не были обойдены вниманием как центральных, так и местных органов власти. Петр I указом 1722 г. запретил возводить новые церкви, и только в 1757 г. были даны некоторые послабления: в селениях, от которых ближайший храм отстоял не менее чем на 20 верст, и в приходах, где имелось более 300 дворов, разрешалось устраивать церкви. Имеющиеся храмы можно было чинить, заменяя при этом деревянные постройки на каменные (особенно если деревянная церковь сгорела или обветшала) [1]. Расходование средств на реставрацию стремились взять под свой контроль Коллегия Экономии и Комиссия о церковных имениях, которые имели возможность использовать для этого описи церковного имущества, но в полной мере такая тенденция проявилась только после секуляризации 1764 г.

Высший церковный орган – Синод – вынужден был идти в русле императорских распоряжений. Он уточнял порядок строительства новых церквей на месте старых и ветхих (указы 1723 и 1742 гг.), собирал сведения о количестве церквей, построенных в период после смерти последнего патриарха (указ 1722 г.), запрещал впредь делать в монастырях колокола и переделывать старые, разрешая только принимать их по вкладам (1722 г.) [2].

Основная нагрузка по практической регуляции всех этих вопросов ложилась на местные церковные инстанции. В 1722 г. было предписано согласовывать строительство и ремонт храмов с Синодом, но вскоре стало очевидно, что загрузить высший церковный \С.137\ орган России массой подобных мелких дел невозможно. По синодальному указу 1726 г. такую санкцию разрешено было давать епархиальным властям, что соответствовало традиционному церковному предписанию не созидать храма без воли епископа [3].

Сохранившиеся в монастырских архивах документы говорят о том, что прошения о строительстве церкви подавались только в случае пожара или обветшания старой, и в этом предписания центральных органов соблюдались. Обычно с подобными просьбами прихожане вместе с церковным старостой и причтом обращались в заказное правление, но разрешение правомочен был дать только епархиальный архиерей. В 1721 г., в период отсутствия митрополита, далматовский заказчик сам санкционировал возведение церкви в Багарятской слободе, что впоследствии было расценено тобольскими властями как явное превышение полномочий, хотя и утверждено [4].

В прошении обязательно следовало описать ветхое состояние церковного сооружения, указать, на какие средства будет строиться храм и содержаться духовенство. Без подписки прихожан в том, что все расходы они берут на себя, получить благословение митрополита было невозможно. О наличии таких подписок и прошений обязано было позаботиться заказное правление, но оно зачастую подходило к этому довольно халатно и, зная о существующих требованиях, отправляло прошение в консисторию в том виде, в котором оно подавалось из прихода, и только после приказания выслать недостающие документы, восполняло упущения [5]. Если впоследствии прихожане уклонялись от предоставления средств на закупку материалов и оплату труда строителей, резчиков, иконописцев, то причт обращался за содействием к духовному правлению, а оно – в соответствующую управительскую канцелярию с требованием «принудить» прихожан к строительству, ссылаясь на подписки как на юридический документ.

Возведение церквей в монастырской вотчине происходило в значительной мере за счет казны обители, хотя на это требовалось специальное братское согласие. Внутривотчинная переписка показывает, что настоятель был в курсе мельчайших деталей строительства. Обычно для работ набирались по подряду каменщики.

\С.138\

Если они встречали потом какие-то препятствия со стороны обители, то могли потребовать соблюдения условий договора даже от консистории. За вынужденные простои монастырским властям иногда приходилось платить из личных (а не казенных монастырских) средств [6]. Железные предметы для строительства заказывались на уральских заводах, а кирпичи изготовляли зависимые крестьяне либо по подряду, либо по разнарядке в счет особого сбора, устанавливаемого для возведения храма. Ведал всеми расчетами казначей монастыря.

Если в новой церкви использовались какие-либо предметы из старой (колокола, иконостас), то на их перенос требовалось специальное разрешение консистории, которое давалось всегда. Епархиальные власти запрашивали сведения, куда использовали все деревянные части старого храма: будучи освященными, они могли пойти только на церковные дрова или на новое церковное строение.

Возведя храм, опять же у епархиального архиерея просили разрешения освятить его (освящал заказчик или причт церкви). Подобная санкция, конечно, всегда давалась. Монастырь временно предоставлял и культовые предметы для освящения церквей.

Относительно часовен в изучаемый период придерживались линии на их ограничение по численности и самостоятельности. Новые строить было запрещено еще в 1707 г., в 1722 г. предписано даже разобрать имеющиеся, хотя в 1727 г. такую крайность отменили. Запрет на возведение новых часовен остался и был подтвержден именным указом 1734 г.

Сохранившиеся в монастырских архивах источники не позволяют в полной мере выявить деятельность духовного правления по реализации этих ограничительных мер. Исследования Н. Д. Зольниковой показывают, что тобольские митрополиты стремились добиться исполнения указов, но не смогли взять под свой полный контроль возведение часовен: священники и настоятели монастырей епархии и в 40-е гг. санкционировали строительство часовен, не спрашивая разрешения вышестоящих властей. О подобных нарушениях, допущенных в Далматовском и Верхотурском заказах, сведений нет [7].

\С.139\

Содержание культовых предметов также контролировалось. Проведение ремонта церковных сооружений без специальной договоренности с консисторией было разрешено заказчикам Тобольской епархии только в 1750 г. [8]. Обычно подобное согласие давалось и раньше. О необходимости содержать церкви в чистоте и исправности напоминали как центральные органы, так и консистория. В 20-е гг. инквизиторы при личном посещении церквей специально осматривали состояние культовых предметов и требовали от священников их поправления, а если такие требования не выполнялись, то обращались в заказное правление. Заказчики при посещении церквей в 20-е гг. также осуществляли надзор, хотя позднее объезды, видимо, проводились редко, и, поскольку сами прихожане о таких неисправностях не доносили, контроль ослаб. Иногда собирались и общие сведения о количестве ветхого имущества и строений. Пришедшие в негодность культовые предметы (антиминсы, воздуха и т.д.) заменялись в консистории новыми (за плату, конечно). Из архиерейского дома храмы получали святое миро для церковных служб (а тот в свою очередь из Синода), специальные книги для записи вкладов.

Текущая сохранность культовых предметов, как и казны храма, возлагалась на церковных старост, выбираемых прихожанами. Учету подлежали все приходно-расходные операции с церковными деньгами, воском, ладаном, свечами (вплоть до тщательного сбора «сгарей»). Церковный староста и причт осуществляли взаимный контроль за сохранностью храмовой утвари, о случаях нарушения которой доносили в духовное правление. Отдельно учитывались церковные вклады, в том числе и по завещаниям [9].

Особой заботой Синода и Синодальной канцелярии было обеспечение храмов необходимыми богослужебными и религиозными книгами. С 40-х гг. была налажена регулярная рассылка по всем церквям специальных реестров книг, с указанием их цены, по которым приходы могли сделать заказы на определенные издания [10]. Заявки собирались в духовных правлениях и пересылались в типографию через консисторию. Монастыри, имея собственные книгохранилища, с братского согласия иногда продавали или временно отдавали книги в церкви (особенно в новостроящиеся крепости).

\С.140\

Все эти предписания – о строительстве и ремонте церквей, текущем содержании культовых предметов, обеспечении храмов печатными изданиями – имели традиционные корни, которые и помогали реализовать их на практике даже тогда, когда не было особого механизма контроля за их соблюдением (как в снабжении церквей книгами, например). Указы центральных властей закрепляли большой авторитет епархиального архиерея в вопросах материального обеспечения церквей, поэтому даже тогда, когда эти указы шли в разрез с административной практикой предшествующего периода (как в случае запрета строительства новых церквей и часовен), механизм контроля был традиционен – через епископа, имевшего каноническое право санкционирования подобных актов (тип IV).

Принимались постановления и по частным вопросам. В 1723 г., например, Синодом было предписано в недельный срок отдать из церквей все поставленные от разночинцев мелкие домовые иконы их владельцам (считалось, что они портят вид храма); император лично занимался вопросом о размере и форме церковных свеч и т.п. [11]. В 1745 г. Тобольская консистория пыталась ввести некоторое единообразие в церковных дароносицах, хотя на местах это приживалось с трудом: епархиальное начальство троекратно рассылало соответствующие указы [12], но неизвестно, удалось ли в конце концов реализовать это требование по всей епархии. Размеры и формы различных культовых сооружений и предметов предписывались церковной традицией и в случае обнаружения несоответствий в отдельных храмах «поправлялись» заказчиками по распоряжению консистории.

Механизм контроля за исполнением подобных предписаний предусмотрен не был, центральные и местные органы действовали параллельно, издавая указы по различным достаточно мелким вопросам, а сама регуляция носила эпизодический характер (тип III). Вероятно, поэтому в монастырских архивах не сохранились сведения об исполнении таких требований на практике.

Таким образом, монастырь как заказное правление в основном занимался обеспечением необходимого комплекта документов для строительства церквей (хотя относился к этому достаточно формально) \С.141\ и расследовал мелкие злоупотребления относительно храмового имущества, уклонения прихожан от обязательств по строительству и содержанию церкви.

Регуляция данного вида деятельности осуществлялась с помощью двух механизмов управления, в которых были задействованы и центральные, и местные органы власти, но взаимоотношения между ними складывались по-разному. Указы центральных властей, реализуемые при посредстве местных (тип IV), были достаточно традиционны, обычно имели механизм контроля и действительно исполнялись монастырями на практике (строительство, ремонт, текущее содержание церквей, обеспечение их книгами). Если центральные и местные органы практически не взаимодействовали между собой (тип III), как, например, в вопросах регламентации церковного убранства, то обычно управление носило эпизодический характер и механизм контроля отсутствовал, а о степени исполнения предписаний на практике монастырские фонды ничего не говорят.

2. Организация культовых актов и церковных сборов

Культовые акты – основа существования церковной организации – в значительной степени регулировались традицией, которая предписывала мельчайшие детали проведения религиозных обрядов. Этот порядок описывался в таких нормативных документах, как «Устав церковный», «Требник», «Минеи» и других богослужебных книгах. Они имелись во всех церквях, и их текст являлся в основном каноническим. Но культовая практика определялась и текущими управленческими актами, издаваемыми различными инстанциями, а также сводным нормативным документом 1722 г. – «Духовным Регламентом». Церковь издавна имела и самостоятельные источники доходов в виде платы прихожан за исполнение церковных служб и за покупку некоторых обрядовых предметов – свеч, иконок и т.п.

Периодически совершались такие культовые акты, как исповедь и причащение, поэтому они и стали основой для церковного контроля за вероисповеданием прихожан. В «Прибавлении к

\С.142\

Духовному Регламенту» подчеркивались требования к священникам уделять особое внимание исповеди и покаянию, налагая епитимьи по степени грехов. Сам священник не должен был быть «тяжестен», дабы кающиеся не боялись открыться ему. Регламент напоминал о давнем запрете использовать узнанное на исповеди как средство давления на прихожанина в бытовых спорах и дрязгах.

Императорская власть не обошла своим вниманием самые регулярные культовые акты. Чаще всего она обращалась к ним в 20-е гг. Вменялась в обязанность исповедь во время постов хотя бы раз в год. Были установлены меры наказания за уклонение от нее: при разовом пропуске налагались штрафы, а за явные, неоднократные уклонения от исповеди и уплаты штрафа – ссылка на прядильные дворы и галеры. Только император мог установить отсрочку во взыскании штрафов. Неоднократно возвращались российские императоры и к вопросу о строгой регистрации исповеди.

Форма внутриприходских именных книг исповедывающихся, а также сводных ведомостей, отправляемых через консистории в Синод, была установлена еще в 1716–1718 гг. На практике регулярного ведения и подачи книг, составления их по форме удалось добиться не сразу, Синоду пришлось много раз рассылать формуляры ведомостей и призывать к регулярности и точности ведения отчетности. В 1722 г. все эти предписания были подтверждены совместным указом Сената и Синода, что закрепляло и символизировало полное единство в данном вопросе светских и церковных властей. Изредка Синод обращался и к регуляции самого обряда исповеди, рассылая, например в 1725 г., специальные книжицы для исповедей, которые в печатных и рукописных копиях доводились до каждой церкви [13]. Но основное внимание центральных органов было направлено на организацию церковно-административного контроля за регулярностью совершения прихожанами актов исповеди.

Налаживать отчетность о исповедывающихся на практике было поручено епархиальным органам. Они отнеслись к этому достаточно ревностно. Хотя периодичность и формуляры ведомостей почти не менялись с 1718 г., нарушения выявлялись постоянно. Судя по переписке уральских монастырей с Тобольской архиерейской \С.143\ канцелярией, в 20–30-е гг. все же удалось наладить подачу ведомостей по предписанным формам, но прежде чем они окончательно прижились, из Тобольска пришлось неоднократно возвращать неверно составленные документы обратно и требовать их переписки. Сложнее всего было контролировать истинность сведений. Священники подавали сводные исповедные ведомости раз в год заказчику, который отправлял их в консисторию. В самом духовном правлении достоверность документов не проверяли, в консистории тоже. На основании ведомостей с неисповедывающихся брали штрафы, причем эта обязанность возлагалась на светские канцелярии (управительские или воеводские), куда из заказных правлений отправляли копии документов. Случаи нарушения духовенством правил ведения отчетности выявлялись обычно в процессе взыскания штрафа, когда зачисленные в списки штрафников заявляли, что на исповеди были. Такие дела передавались епархиальным властям, а от них уже следовал указ в духовное правление провести расследование или же выслать виновных священников в консисторию. Контроля за ведением исповедных книг в течение года не было, сводные ведомости в 20-е гг. свидетельствовались инквизиторами. Могли донести о нарушениях и подчиненные священнику члены причта.

За неправильное ведение отчетности священников карали штрафами в установленном размере, ссылали в монастыри на срок от нескольких месяцев до 2–3 лет. О наказаниях для острастки обычно объявляли по всем церквям.

Некоторые послабления в сборе денег за неисповедь могли делать только центральные инстанции. В 1725 г. Сенат приостановил «до указу» взыскание штрафов с поселян, в 1754 г. от них были освобождены новокрещеные, что еще раз подчеркивало четкую антираскольническую направленность этих штрафных мер. В 20-е гг. центральные органы были озабочены не только текущим сбором, но и недоимками, позднее своевременность штрафования удалось наладить, хотя с выявлением уклоняющихся от исповеди обстояло сложнее. В 1750 г. для контроля за исповедью духовенства была введена должность специального духовника [14].

\С.144\

Помимо исповедных ведомостей священники составляли специальные рапорты «о состоянии», в которых указывали наличие раскольников и неисповедывающихся в приходе. До конца 40-х гг. их присылали в заказное правление сами священники, потом – десятоначальники, которые аккумулировали у себя сведения по подведомственным церквям. Рапорты подавали 1–2 раза в год. Создавались они на основе тех же именных исповедных книг, что и ведомости, и обычно не перепроверялись, хотя священники понимали, что сведения в документах, направляемых в одно и то же духовное правление, должны совпадать.

Нововведение петровской эпохи – обязанность духовников доносить о государственных преступлениях и умыслах, сообщенных им на исповеди, –закреплялось в «Прибавлении к Духовному Регламенту». Инициатором его был император. Именным указом 30 апреля 1722 г. устанавливалась специальная присяга духовенства об исполнении этого предписания. Она действительно приносилась при вступлении в должность, но на практике в заказах изучаемых нами монастырей прецедентов подобных объявлений не наблюдалось. В 1742 г. Тобольская архиерейская канцелярия оповестила все подведомственные монастыри и заказы, что за утайку таких сведений был наказан священник Антон Емаков [15]. Следовательно, епархиальные власти пытались контролировать исполнение предписания, но, по-видимому, в заказах уральских монастырей ничего не «злоумышляли» на государя или по крайней мере не объявляли на исповеди. За пренебрежение своей обязанностью священникам грозили лишением сана и отдачей под светский суд.

Итак, все аспекты исповеди прихожан были предметом пристального внимания центральных органов, возложивших на местные инстанции разносторонний контроль за исполнением указов (тип IV). Для основного культового акта был выбран наиболее эффективный механизм управления.

Христианскими обрядами освящались все главные события в жизни человека – рождение, вступление в брак, смерть. В петровскую эпоху были введены периодические формы отчетности об их свершении – троечастные метрические книги (синодальный \С.145\ указ 13 ноября 1723 г.). Экстракты из книг ежегодно через архиерейские канцелярии должны были присылать в Синод. Об обязательности этих форм отчетности Синоду пришлось напоминать еще несколько раз [16] – новая документация в XVIII в. приживалась долго.

Первые опыты составления метрик, например, в церквях Далматовского заказа были неудачными как и первые ведомости о неисповедывающихся, метрики значительно отступали от формы и подавались не вовремя. Регулярную присылку экстрактов в консисторию удалось наладить только к концу 40-х гг. В духовных правлениях данные по заказу сводили в общие ведомости, следили за сроками доставки экстрактов, но их достоверность не проверяли. Однако отсутствие механизма контроля не означает потенциальную предрасположенность этого вида источников к недостоверности, скорее наоборот: поскольку метрические данные не использовались как средство давления на церковный причт, не было мотивов искажать их. Неполнота метрических книг и экстрактов из них объясняется обычной халатностью.

Регуляция обрядов крещения, венчания и погребения не сводилась к ведению метрик. Издавались практические предписания порядка их проведения, расследовались случаи нарушения обрядов.

Крещение привлекало внимание административных органов крайне редко. Порядок его проведения был предписан еще церковной традицией. Факты несовершения обряда по вине священнослужителей выявлялись и расследовались нечасто. В Далматовском заказе, например, было два таких случая: в 1750 г. в Красноярской слободе, где не был крещен ребенок в возрасте 1 года 2 месяцев, и в 1752 г. в Тамакульской слободе – там оказался некрещеный «отрок» 7 лет [17]. Иногда о подобных нарушениях сообщали сами священники, особенно если это был проступок их предшественника, чаще – представители низшего причта или прихожане. Обычно причиной такого явления был отказ священника пойти крестить младенцев в данный момент. По доносам заказное правление само проводило допросы или же поручало это местными светскими канцеляриями. Наиболее одиозные случаи доводились до сведения консистории, и тогда она выносила решение. Из более \С.146\ общих постановлений можно отметить указ, поступивший в 1752 г. из консистории, о запрещении монахам проводить обряд крещения [18].

Обряд венчания также был канонически разработан. Существовали традиционные ограничения по возрасту брачующихся, степени их родства, количеству браков, времени совершения обряда, непременными требованиями были добровольность брака и согласие на него родителей [19]. В изучаемый нами период Синод издавал распоряжения, несколько меняющие чин венчания, формализующие присягу в добровольности брака родителей и брачующихся, устанавливающие в качестве одного из необходимых для свершения венчания условий получение свидетельств об отсутствии брачных уз у желающего вступить в супружество. Высочайшей резолюцией 1722 г. дела о «недоуменных браках», принуждении к нему были отнесены к компетенции церковного суда, а вопросы о браках без согласия родителей и о незаконнорожденных – светского. Существовали некоторые дополнительные условия для брака детей духовенства: их нельзя было женить без специального разрешения епархиального архиерея. Особо предписывалось спрашивать перед венчанием о степени родства у новокрещеных, поскольку традиции заключения брака у них могли отличаться от христианских. Обряд венчания запрещалось проводить монахам [20].

Церковь наиболее одобрительно относилась к бракам, заключаемым в церкви того прихода, в котором проживают брачующиеся. Священники имели право венчания и не своих прихожан, но только при наличии свидетельствующих писем, выданных представителями местной светской власти или священнослужителями того селения, в котором проживал жених. Свидетельств семейного состояния для женщин обычно не требовали, только в случае вторичного брака вдовы представляли документ, удостоверяющий смерть первого мужа.

При совершении обряда брали венечный сбор, а новобрачным выдавалась венечная память – подтверждающий их брак документ. Своеобразным дубликатом таких памятей были записи в метриках о браке, фиксировалась и сумма сбора. Она устанавливалась \С.147\ дифференцированно для вступающих в первый, второй и третий брак. Из духовного правления венечный сбор по третям года отправляли в консисторию, оттуда – в губернские канцелярии и далее в Сенат [21]. Сбор предназначался на содержание лазаретов, чем и была обусловлена причастность светских органов к нему: государство намеревалось само их строить. Попытки местных светских органов получать венечный сбор непосредственно из заказных правлений, устранив от этого епархиальные власти, вызвали в 1743 г. резкую отповедь архиерейской канцелярии, и губернские власти подтвердили прежний порядок [22]. Вместе с деньгами посылали книги записи венечного сбора, в консистории эти данные обязательно сопоставляли и в случае обнаружения несоответствия начинали следствие, в котором роль духовного правления сводилась к снятию допросов со священнослужителей. Показательно, что хотя сборы аккумулировались для пересылки в заказном правлении, оно такой сверки не проводило.

Венечный сбор стал уже традиционным, поэтому не было необходимости издания указов центральными властями (тип II – регуляция с участием местных органов). Но организовать на практике исправную запись и поступление денег оказалось довольно сложно, поскольку число венчаний являлось величиной переменной. Священникам не всегда удавалось побороть искушение присвоить часть денег, для чего достаточно было не выдать венечной памяти при совершении обряда. В борьбе с корыстолюбием многие формы управления оказывались малоэффективными: проконтролировать каждое венчание невозможно, а сами новобрачные не всегда заботились о получении официального документа.

Наиболее частым нарушением было венчание без памятей, хотя бывали и другие – венчание малолетних, родственников, в неположенное время, четвертый брак. О подобных фактах доносили либо члены церковного причта, либо сами прихожане – вероятнее всего, по личным причинам. Духовное правление проводило допросы, иногда препоручая их местным светским властям. Решение выносилось епархиальными органами. Священнослужители могли повенчать родственников или уже состоящих в браке не умышленно, а по неведению. Бывали случаи, когда уже после венчания \С.148\ супруги узнавали о том, что у одного из них живы первый муж или жена. В счете степени родства также было непросто разобраться. Свидетельствующие письма составлялись со слов брачующихся, случалось, что их выдавало духовенство других приходов заочно. Словом, было достаточно возможностей обойти существующие ограничения. Если вина священника была доказана, его ждал штраф или лишение сана в зависимости от тяжести содеянного. Неверно сопряженные браки либо расторгались (в случае двоеженства и двоемужества), либо на супругов налагались различные епитимьи и штрафы.

Пожалуй, никогда не расследовались случаи принуждения к браку: церковь довольствовалась формальным критерием принесения клятвы в добровольном вступлении в супружество. Получить такие клятвы удавалось, видимо, всегда. Однако впоследствии принуждение выливалось в серьезные семейные проблемы, и в монастырских тюрьмах было немало колодниц, совершивших отравление или убийство супруга. В монастыри ссылались и за двоемужество (бывали даже прецеденты троемужества), причем аналогичные проступки мужчин не влекли за собой подобное наказание. В случае естественной смерти первого супруга или супруги возможны были смягчение наказания за второй брак и признание его законности, но эти вопросы решала консистория.

Двоебрачие и блуд с состоящими в супружестве считались прелюбодеянием и согласно высочайшей резолюции 1722 г., подтвержденной синодальным указом 1727 г., подлежали компетенции светского суда, случаи кровосмесительства – тоже, но с санкции Синода [23]. Обычно в расследовании участвовали и церковные инстанции: доношения о прелюбодеяниях подавали в духовные правления, следствия о причастности к этому духовенства вершила консистория. В сущности, светские канцелярии проводили только некоторые допросы и исполняли наказания. Подобные нарушения законодательства о браке, допущенные жителями монастырской вотчины, расследовались и наказывались настоятелем обители. Виновных приговаривали к разводу и порке при казенной келье «по монастырскому обыкновению». Блуд между не состоящими в браке людьми подлежал суду заказчика, за исключением \С.149\ тех случаев, когда оказывались виновны представители духовенства – такие дела передавались в консисторию. Подобным образом расследовались и доносы о незаконнорожденных.

Факты «блудодейств» становились известны по-разному: о рождении внебрачных детей мог сообщить священник, призванный к роженице или на крещение ребенка; о блуде сообщали либо сами виновные, либо родственники девицы. Женщин за блуд могли отослать на время в монастырь (где они иногда и рожали), но чаще в ходе разбирательства стороны соглашались вступить в брак, и, наложив епитимью, этим дело и заканчивали.

Наладить полный контроль за соблюдением порядка венчания, как и исповеди, не удалось, хотя были разработаны формы отчетности и местные инстанции проявляли большую активность в расследовании злоупотреблений (тип IV). Причина этого – корыстные мотивы церковного причта и запутанность церковных норм брака. Преодолеть подобные препятствия управленческая практика XVIII в. не смогла.

К регуляции некоторых аспектов обряда погребения крайне эпизодически обращались центральные органы, причем за соблюдением распоряжений совершенно не следили (тип V). Петр I в 1723 г. издал указы, запрещающие хоронить в городе (кроме знатных персон) в дубовых гробах и ставить «бутки» над могилами. Синод в свою очередь предписал в 1722 г. выровнять камни на могилах, чтобы они не выступали, но на этом поток распоряжений практически и иссяк [24]. Указы разослали по всем церквям, зачитали и больше к ним не обращались (по крайней мере в изучаемых нами монастырях).

Как видим, три христианских обряда привлекли внимание властных структур не в одинаковой степени и имели разные механизмы регуляции. Наиболее последовательно были организованы контроль за составлением метрик и проведением обряда венчания, расследование нарушений брачного законодательства и норм крещения (тип IV – реализация указов центральных властей через местные инстанции). Венечный сбор в силу своей традиционности уже находился в компетенции местных властных структур (тип II).

\С.150\

Эпизодические указы центральных органов относительно правил погребения (тип V) особого значения не имели и, по-видимому, не исполнялись.

Пропуски священниками различных церковных служб (обедни, воскресных служб), о которых обычно доносили члены самого причта, расследовались в заказном правлении, там же налагалась епитимья. Таких доносов подавалось немного, хотя фактов нарушений могло быть и больше: обычно обвинения в этих проступках сопровождались и другими, считавшимися более тяжелыми (например, относительно пропуска служб в государственные праздники). Духовное правление и вышестоящие инстанции с достаточным попустительством относились к регуляции обычных служб [25]. В 1758 г. далматовские власти взяли подписку с иеромонахов и священнослужителей вотчины в том, что за пропуск каждой церковной службы с них будут вычитать соответственно по 3 и 2 коп. [26]. Внешние инстанции не вмешивались в эти вопросы (тип I – внутризаказная регуляция).

Центральные органы эпизодически принимали решения, регулирующие некоторые бытовые стороны проведения служб. Петр I в 1723 г. запретил разговоры в церкви и подачу челобитных (но для государевых указов, не терпящих отлагательства, было сделано исключение). Последнее распоряжение повторяло предписания XVII в., но, как и они, не было подкреплено механизмом контроля. Распоряжение о разговорах в церквях подтверждалось еще неоднократно – в 1730, 1742 гг. Указ 1725 г. устанавливал отчетность по третям года об отсутствии таких разговоров, но соблюдение предписаний на практике никто не проверял [27]. Именной указ 11 января 1723 г. предполагал наложение штрафов на нарушителей, а сумма сбора была определена Синодом в 1724 г. [28]. Для штрафных денег предписывалось поставить специальные ящики в церкви, которые должны были служить постоянным напоминанием прихожанам о требуемом порядке. Деньги следовало отправлять по третям года через епархиальные органы в Синод. Вероятно, этот штраф так и не прижился: ни одна квитанция о сдаче церковных сборов не упоминает о нем. Вводя подобное взыскание, центральные органы имели в виду не финансовые интересы, \С.151\ а чисто благочинные, и контроля за его исполнением через местные органы не наладили (тип V).

Предписывал Синод и соблюдение чистоты священнических одеяний. В 20-е гг. инквизиторы при объезде церквей обращали на это внимание, но в целом такие вопросы были сферой бесконтрольной компетенции церковного причта. В 1722 г. Синод запретил свечевозжение перед иконами на внешних стенах и вратах церквей [29].

Издавались центральными органами и указы, направленные на искоренение суеверий. Заговорные письма приказывалось сжигать, за их держание полагалось церковное наказание (по синодальному указу 1728 г.). Каралось и обращение к «волшебникам» (1731 г.). Эти указы являлись лишь подтверждением правовых норм предшествующего периода [30]. В изученных нами документах монастырских архивов нет сведений об обнаружении «колдовства». «Волшебникам» полагалась казнь через сожжение, а обращающимся к ним – битье кнутом или смертная казнь. Следить за пережитками язычества полагалось священникам, но их рапорты «о состоянии» обычно указывали на отсутствие в приходе суеверий и не проверялись. Вполне вероятно, что церковный причт действительно был не в курсе суеверий прихожан: в религиозном сознании XVIII в. весьма своеобразно переплетались канонические христианские элементы с различного рода языческими поверьями.

Все эти предписания были вполне традиционны, их издание порождалось прецедентом какого-либо нарушения, случайно обнаруженным в одной из церквей центральных регионов России. Эпизодические указы предусматривали контроль за их исполнением, но весьма неэффективный. Чаще всего функции контроля возлагались на священнослужителей, но их рапорты не подвергались никакой проверке в вышестоящих органах, и даже эту отчетность с них не всегда настойчиво требовали. В 20-е гг. инквизиторы лично обозревали церкви и соблюдение в них всех указных норм, но впоследствии этот институт был ликвидирован. В целом подобная управленческая ситуация – пример непоследовательной позиции центральных властей, предусмотревших некоторые меры контроля, но практически не задействовавших для исполнения своих \С.152\ требований местные учреждения (тип V). В результате указы так и остались «мертвой буквой».

Такой же эпизодический характер имели предписания об обязательности отмены казенных работ в праздник Образа Нерукотворного (16 августа) и Пасхи, о церковных текстах, которые полагалось читать на службах в Двунадесятые праздники и великий пост. Изредка рассылались тексты молебна, совершаемого в периоды бездождия и безведрия и т.п. Административных мер контроля за исполнением указов не предусматривались, но в определенной мере можно было положиться на массовое вовлечение в церковные службы прихожан, которые осуществляли как бы «коллективный надзор» (тип V). В монастырских фондах нет доношений об уклонении от этих норм, как впрочем, и об их исполнении.

Некоторые приходские обычаи также старались регламентировать. Обычай священников ходить по домам со святой водой и для славления, носящий следы языческих обрядов и использовавшийся священниками как способ своеобразного вымогательства даров, уже не соответствовал административным нормам XVIII в. Синод в 1722 г. разрешил такие «хождения» только на Рождество и по просьбам прихожан, что было подтверждено в 1724 г. именным указом. В 1744 г. Синод позволил носить иконы в любое время, но по просьбам мирян. На священников возлагалась и обязанность следить за содержанием икон в домах в чистоте и благообразии [31]. Однако меры контроля предусмотрены не были, и обширные монастырские архивы не содержат сведений ни об одном выявленном факте подобных нарушений. Судить о добросовестности исполнения данной обязанности причтом невозможно.

По православной традиции при церквях всегда находилось достаточное количество нищих и юродивых, живущих за счет милостыни, сама подача которой считалась актом богоугодным. Именные и сенатские указы 20–30-х гг. рассматривали такую категорию населения как явно паразитирующую, да к тому же потенциально опасную для народа (поскольку среди нищих попадались колодники) и государственных интересов (юродивые могли вести антигосударевые речи, а их авторитет бывал достаточно высок). Поэтому нищенство предписывалось искоренить, отдавая трудоспособных \С.153\ на фабрики и прядильные дворы, а инвалидов – в богадельни. Богадельни полагалось заводить при монастырях и церквях, хотя меры государственной помощи для их создания не были предусмотрены, а сроки не определены. Весьма неодобрительно относилась императорская власть и к «ханжам» – людям, ведущим в миру монашеский образ жизни, предписывая отдавать их в обители или родственникам на поруки [32]. Указы не имели какого-либо механизма реализации и контроля не имели и оставались в основном на бумаге; по крайней мере, изученные фонды ничего не говорят о их исполнении. Церковные органы от Синода до приходской церкви инициативы в данном вопросе не проявляли.

Подобные эпизодические требования шли в разрез с неписанными церковными традициями и, поскольку никаких мер внешнего контроля не предусматривали (тип V), то и о их соблюдении никаких сведений не сохранилось. Вероятно, обнародовав указы, о них забыли, оставив все по-прежнему.

Не обходились без административного вмешательства и такие проявления религиозности, как паломничество к святыням, богомолье. Синодальный указ 1722 г. предписывал получать разрешение на паломничество в Константинополь и другие зарубежные религиозные центры только в Синоде [33]. Для богомолья внутри страны также необходимо было иметь паспорт от местных властей, где подробно описывались маршрут и сроки паломничества, любое отклонение от которых рассматривалось как попытка к бегству. Так, в 1733 г. монах Богоявленского Кожеозерского монастыря Леонид, отпросившись на богомолье в Макаровский монастырь, передумал и пошел поклониться мощам Симеона Верхотурского. В Верхотурье проверили его паспорт, арестовали и отправили под караулом в Тобольскую архиерейскую канцелярию. Там инока жестоко наказали плетьми и отослали в Кожеозерский монастырь с новым паспортом, где подробно изложили его приключения и предписали следить за тем, чтобы он ехал именно туда, куда его отправили [34]. В принципе вопрос об отъезде иноков на богомолье мог решать настоятель, но иногда монастырские власти запрашивали специальные разрешения у епархиального архиерея. Монахинь на богомолье сопровождал монастырский служитель \С.154\ или крестьянин, особенно если путь был длинный и отправлялись на подводе. Отпуская к святыням мирян из вотчины, за них брали поруки в том, что они не сбегут.

Указ о паломничестве к зарубежным святыням оказался неактуальным для уральских обителей. Аналогичная практика контроля внутри страны поддерживалась усилиями местных органов (тип III – центральные и местные органы действуют независимо друг от друга). Паспортная система давала свои плоды, хотя трудно сказать, всех ли беспаспортных богомольцев удавалось выявить: это во многом зависело от усердия местных властных структур, в первую очередь светских, поскольку церковные власти проверкой документов не занимались. В целом контроль за паломничеством был нетрадиционен для России.

Специальные обряды существовали для освящения церквей. Они проводились по окончании строительства или в случаях осквернения храма. Обрядовая сторона оставалась традиционной, текущие административные распоряжения устанавливали только некоторые внешние характеристики. Синод уточнял, когда именно дается разрешение епископа на освящение церкви (указ 1743 г.), собирал сведения о количестве «праздных» церквей и причинах их закрытия (1741 г.). Тобольская консистория уточняла, что при неумышленном осквернении храма (например, если во время службы вбежит собака) священнику надлежит самому окропить церковь святой водой и продолжать богослужения, послав рапорт митрополиту «для ведома», и только в случае умышленного осквернения закрыть церковь до получения архиерейского разрешения (указ 1744 г.) [35]. Таким образом, все инстанции регулировали различные аспекты обряда, действуя параллельно друг другу (тип III). Вообще же право освящения церквей принадлежало епархиальному архиерею и проводилось заказчиком или священником с его санкции.

Вопрос об отлучении от церкви также находился в компетенции епископа, что особо подтверждалось Духовным Регламентом и синодальным указом 22 апреля 1734 г. На практике отлучали нечасто, известны такие случаи, например, в период проведения секуляризации 1762 г., когда «за обиду» церкви этому наказанию \С.155\ были подвергнуты управитель Исетской провинциальной канцелярии Иван Соколов и шадринский управитель Константин Выходцов. Когда они вернули все присвоенное из казны Далматовского монастыря, то были прощены [36]. На обители как заказные правления возлагалось оглашение отлучения или просто информирование о наложенных наказаниях. Особого механизма контроля за правомочностью действий епархиального архиерея не было, но сама огласка отлучения была достаточным средством предупреждения злоупотребления такой церковной санкцией. Это обеспечивало исполнение предписаний центральных органов епископами (тип IV).

В значительной степени регламентировался один из источников церковных доходов – свечной сбор. В начале XVIII в. он еще не был документирован и сконцентрирован в руках церковных органов. Продажей церковных свеч занимались и нищие: предполагалось, что деньги они отдают на церковь. В 1721 г., в контексте неодобрительного отношения центральных светских органов к нищенству, был издан именной указ, предписывающий передать всю продажу свеч в руки специально избираемого приходом приставника. Указ 1728 г. уточнял, что это церковный староста. Всем остальным было запрещено продавать свечи под тем предлогом, что нищие пропивают собранные деньги, а не отдают в церковь. В 1750 г. сборы были еще более сконцентрированы в руках церковных старост, поскольку часовни обязаны были впредь брать свечи в церквях и туда же передавать деньги за них [37], а сумма сбора строго контролировалась. Церкви получали свечи в заказном правлении, а изготавливали их, по-видимому, в монастырских мастерских. Деньги, вырученные за продажу свеч, предназначались для покупки церковных опрес и уплаты сбора на госпиталь, введенного светскими центральными властями, и в самой процедуре был предусмотрен сбор «в два кошелька» на эти надобности. Сумма сбора на госпиталь была централизованно установлена, а остальное церковь могла тратить на культовые нужды, поэтому проявляла заинтересованность в таком источнике дохода. Основные правила свечного сбора были разработаны центральными органами, а их реальное воплощение возложено на местные церковные и светские органы (тип IV).

\С.156\

Часть получаемых от церковных сборов средств отдавалась в вышестоящие церковные органы – на содержание епархиальных властей. Размер и форма оплаты прихожанами церковных треб устанавливались их соглашением с церковным причтом, а сумма «дани», посылаемой в епархиальные органы, была традиционно определена и зависела от количества дворов в приходе. Такая раскладка могла со временем несколько корректироваться, особенно при существенном изменении размеров прихода, но инициатором подобных изменений выступал церковный причт, а не епархиальные органы.

Общая сумма «дани» с церквей заказа указывалась консисторией ежегодно. Функцией духовного правления был сбор денег с церквей и их отсылка в консисторию. Если причт подавал прошение об изменении суммы сбора, то заказчику поручалось освидетельствование размеров прихода. Дань удавалось собрать без доимок, поскольку этот сбор был привычен и его размер определен заранее. Центральные и местные светские органы в регуляцию дани не вмешивались, только в 1763 г. Комиссия о церковных имениях запросила информацию о ее сумме [38], таким образом, данный сбор находился в компетенции местных (епархиальных) инстанций (тип II).

Итак, регуляция культовых актов и церковных сборов отличалась большим разнообразием и даже мозаичностью. Административное вмешательство в эту сферу еще не было систематизировано и унифицировано, но она явно выходила за рамки внутризаказной компетенции. Только по одному вопросу далматовские власти приняли инициативное решение (тип I), введя штрафование за пропуск церковных служб священнослужителей (и то лишь в вотчинных и монастырских, а не в подведомственных духовному правлению храмах).

Центральные органы сделали попытки вмешаться почти во все вопросы: местные власти (тип II) полностью регулировали лишь традиционные «дани» и венечный сбор.

Значительную долю составляли предписания центральных органов, не подкрепленные активной деятельностью местных структур (тип V) – 40% управленческих ситуаций. Судьба их была \С.157\ одинакова – они не исполнялись, даже если оказывались вполне традиционными. Кстати, для остальных управленческих ситуаций характерна высокая эффективность: единственный вопрос, в котором не удалось добиться успеха – это достоверность отчетности об исповеди и венчании. Причиной такой неудачи стали корыстолюбие священнослужителей и порожденная репрессиями гибкость морали раскольников – с этими факторами в XVIII в. справиться не могли.

40% управленческих ситуаций регулировались указами центральных властей, проводимыми через местные органы (тип IV). Это показатель и последовательного интереса правительственных структур к определенным вопросам церковной жизни, и общей эффективности управления. Традиционность большинства предписаний способствовала их реализации на практике, однако кроме нее необходим был и механизм контроля.

Наиболее развит был контроль за регулярностью исповеди, несколько слабее – за проведением венчания. Именно эти стороны культовой деятельности были сопряжены с системой церковных сборов и штрафов, чем во многом и объяснялась лучшая их организация. Но и меры контроля за совершением данных обрядов оставляли широкие возможности для злоупотреблений приходского духовенства и уклонения прихожан от их соблюдения. Организовать жесткий надзор за деятельностью огромного числа церквей было просто невозможно, поэтому в лучшем случае речь могла идти о периодической (годовой) отчетности, перепроверять которую в заказном правлении и консистории было некому. Введение административных мер надзора носило характер религиозного принуждения: за убеждения наказывали штрафами и гражданскими санкциями.

Чаще всего светские и церковные органы издавали указы о культовых актах и церковных сборах в 20-е гг. Позднее внимание к этой сфере деятельности стало снижаться, а суть постановлений во многом свелась к периодическому повторению прежних норм. В обрядовую сторону властные структуры практически не вмешивались, занимаясь только внешним обеспечением культовых актов.

\С.158\

3. Культовое обеспечение государственной деятельности

Помимо церковных таинств и обрядов, изначально характерных для христианской религии, на церковь возлагался и целый ряд культовых действий, направленных на освящение существующей политической системы, главным образом императорской фамилии и побед русской армии. Механизм регуляции подобных культовых актов изучен еще недостаточно, хотя можно отметить исследование Н. Д. Зольниковой, рассматривающее этот вопрос в контексте сословных обязанностей приходского духовенства [39]. Мы остановимся на сугубо управленческих аспектах.

В 20–60-е гг. XVIII в. стало уже традиционным объявление в церквях указов и манифестов о коронации на российский престол, днях рождения, тезоименитства, бракосочетания, смерти особ царствующего дома. Все это считалось событиями государственного значения, в ознаменование которых обязательно служились молебны – разовые или периодические. Точно так же совершались молебны по случаю наиболее значимых внешнеполитических побед, объявления войны или заключения мира. Молебны одновременно и информировали население об актах общероссийского масштаба, и придавали им особую торжественность, символизировали единение населения страны с правящей фамилией.

Соответствующие указы центральных органов создавались стереотипно и почти автоматически, причем инициатором выступали и светские органы, и Синод. Механизм претворения их в жизнь в силу неоднократных и частых повторений стал настолько привычен, что уже не требовал дополнительных мер местных органов. Богослужебные тексты, читаемые по случаю рождения, тезоименитства, бракосочетания, поминовения особ царствующего дома, были так формализованы, что достаточно оказывалось заменить имя и титул высочайшей особы. Синод готовил печатные образцы произношения титулов на службах и рассылал их по церквям, а причту оставалось лишь вставить этот фрагмент в указанное место богослужебной книги. Образцы издавались либо в виде полного текста указа, либо в виде отдельного приложения, причем все большее распространение получал последний вариант.

\С.159\

Центральные органы не забывали определить, как долго следует совершать службы. Поскольку членов императорской фамилии было достаточно много (учитывая и поминальные молитвы за усопших), то по церквям периодически рассылали своеобразные календари высокоторжественных и викториальных дней – табеля. При существенных изменениях в высшем звене государственного аппарата (например, когда нареченная невеста Петра Второго впала в немилость, или после устранения от власти Иоанна Антоновича) рассылались указы, информирующие об исключении их имен из церковных служб. Иногда проводилось массовое изъятие богослужебных книг для их проверки и корректировки. Так, в 1742 г. собрали изданные при царевиче Иоанне книги, а также недавно опубликованные минеи для исправления титула Елизаветы [40].

Нарушения обряда служб в табельные дни встречались редко и всегда служили предметом тщательного разбирательства в консистории. Чаще случались пропуски служб, которые также расследовались епархиальными властями. Как правило, доносили о таких проступках коллеги по причту, а в 20-е гг. еще инквизиторы. Донос часто мотивировался желанием избежать наказания, которое могло коснуться всего причта. Пропуски служб далеко не всегда носили характер умысла или небрежения, священники могли отсутствовать в силу объективных причин, как то поездка в епархиальную канцелярию или отбытие с требами в отдаленную часть прихода. Поэтому Тобольская консистория в 1762 г. специально напоминала, что в церквях, где имеется два священника, к службам в табельные дни должны готовиться оба, дабы в случае болезни или срочного отбытия одного из них богослужение все-таки состоялось [41]. Показательно, что об обычных церковных службах консистория такой заботы почти не проявляла [42]. Пропуск табельных служб по небрежению грозил серьезным наказанием в виде различной тяжести епитимий, иногда – извержением из сана, временной ссылкой в монастырские труды, физическим наказанием. За умышленный пропуск священника отправляли в Тайную канцелярию. В любом случае приговор выносил епископ, а заказные правления только пересылали в консисторию поступающие доносы и проводили допросы.

\С.160\

Указы о восшествии на престол очередного монарха всегда сопровождались требованием принести ему присягу. Тексты присяги рассылались централизованно, процедура ее проведения была хорошо знакома. Присяга имела религиозную окраску: при ней присутствовали представители духовенства, подданные целовали крест и т.п. Присягнувших записывали в специальную именную книгу. В 20-е гг. в монастырских вотчинах приведение к присяге иногда совершали только представители духовенства. Позднее при этом акте обязательно присутствовал кто-либо из управительских канцелярий. Именные крестоцеловальные книги отправлялись в светские канцелярии и консисторию, копия оставалась в вотчине.

Присягу принимали только особы мужского пола не менее 8 лет от роду (с конца 30-х гг. – с 12 лет). Поскольку императорская фамилия стремилась привести к ней все население империи, в царствования, достаточно длительные, устраивали дополнительную присягу для лиц, достигших соответствующего возраста через несколько лет после коронации монарха (например, в 1755 г.) [43].

В изученном делопроизводственном массиве не встречаются доносы на неприсягнувших, но случай самоявки был. В 1736 г. попович Маслянской слободы Яков Иванов сообщил в консисторию, что его не информировали о присяге 1731 г. и он готов принести ее. Консистория начала расследование, временно отстранив поповича от службы в церкви и отдав на поруки дьячку, который под страхом вечной ссылки и истязания в светском суде отвечал за то, что Яков Иванов не сбежит [44].

Центральные органы ревниво относились к точному соблюдению текста клятвы и присяги государю. Факт приписки в 1725 г. новгородским епископом Феодосием нескольких слов о присягании ему самому вызвало громкое расследование. Владыка был лишен сана и сослан в отдаленный Корельский монастырь, о чем проинформировали церкви по всей стране [45].

При вступлении в состав церковного причта или на светскую должность приносили еще одну присягу на верность государю. Ее формуляр также был разослан по всей России. К присяге приводили в церкви, то есть наличествовал элемент религиозного освящения.

\С.161\

Светские канцелярии особо следили за принесением присяги всеми лицами, назначаемыми к организации государственных сборов и повинностей.

В службах традиционно поминали епархиальных архиереев. По принятии кафедры очередным из них совершался молебен по всем церквям епархии, о чем рассылал указы либо Синод, либо сам новоявленный архиерей. Замена патриаршего правления на синодальное вызвала изменение формы возношения в службах высших церковных властей. Именным указом было предписано провести эту замену (формуляр составил и разослал Синод), для большей убедительности прилагались копии с грамот восточных патриархов, признавших правомерность такого переустройства [46].

Все предписания о культовом освящении государственной деятельности имели традиционный характер, опробованный механизм доведения указов до церковного причта и контроля за их исполнением. Инициатива всегда оставалась за центральными органами, роль местных властей сводилась к расследованию немногочисленных нарушений (этим занималась консистория) и к личному контролю за принесением присяги (данная функция возлагалась на управительские канцелярии). Подобный механизм управления (тип IV) был вполне эффективен, а самым действенным средством контроля оказалась гласность церковных служб.

4. Регуляция остальных вопросов религиозной деятельности

Одной из постоянных забот церкви была защита православных прихожан от идеологического воздействия других религиозных течений. В XVIII в. характер общегосударственной и общецерковной проблемы принимала борьба со старообрядчеством.

В политике по отношению к расколу [47] центральные светские и церковные органы были единодушны. Периодически издавались указы типа «увещеваний», которыми старались убедить старообрядцев и принадлежащих к официальному православию в пагубности раскола с точки зрения его соответствия церковным нормам – традиционным и современным. Расколоучителей пытались \С.162\ вызвать на открытый диспут с православными богословами, а по мере провала этого замысла – истолковать уклонение от диспута слабостью их позиций в религиозных вопросах и нежеланием идти на контакты с официальной церковью, которая якобы в открытом разговоре стремилась убедить, а не уничтожить оппозиционеров. Правда, и в «увещеваниях» всегда упоминалось о карательных мерах, налагаемых на раскольников и расколоучителей, так что эти документы сочетали элементы убеждения и принуждения [48].

Ставка делалась не только на «увещевания». Центральные органы специально разрабатывали вопрос о мерах наказания расколоучителей и их укрывателей, официальную процедуру выявления старообрядцев. Основным признаком приверженности к расколу считался отказ от принесения церковной присяги (обряд приведения к ней был специально разработан), а мерой наказания – наложение двойного подушного оклада. Православному клиру был вменен в обязанность бдительный контроль за ежегодной исповедью и причащением всех прихожан, ибо уклонение от таких обрядов воспринималось как признак тайной приверженности к расколу. За отсутствие на исповеди тоже полагался штраф.

Была разработана официальная процедура отречения от раскола. Особо запрашивались сводные данные о числе явных раскольников и неисповедывающихся, о сумме взятого с них штрафа, предписывались правила переписи раскольников во время второй ревизии. Старообрядцам запрещалось совращать в свою веру детей, с родителей брали специальные подписки в этом. Синодальные указы предписывали держать выявленных расколоучителей колодниками в монастырских трудах вплоть до их обращения, к ним назначались особые духовники. Имущество беглых староверов отписывалось на государя, а уличенные в троекратном уклонении от исповеди подлежали гражданскому наказанию. Иметь раскольнические книги становилось опасно, их полагалось сдавать духовным властям для пересылки в Сенат, в 1725 г. было приказано отправить из церквей все старопечатные книги [49]. Размах самосожжений раскольников привел к изданию в 1722 г. указа [50], описывающего своеобразный сценарий действий светских и церковных \С.163\ органов при выявлении склонности к организации подобной массовой акции религиозного протеста. Таким образом, в сферу внимания центральных органов попал практически весь спектр вопросов по выявлению и искоренению раскола.

Двойной оклад со староверов взимали те же инстанции, что и весь подушный сбор, без помощи со стороны заказного правления. В изучаемых монастырских вотчинах явных раскольников не выявляли, даже просто уклоняющихся от исповеди было немного. Трудно не увидеть в этом особого воздействия обителей, однако методы такого влияния письменно не зафиксированы. Известны случаи, когда далматовские крестьяне в бегах записывались в раскол на Шарташе [51].

Монастыри как заказные правления участвовали в выявлении и увещевании раскольников. Выявляли их священники в приходах, там же подозреваемых в качестве проверки пытались привести к церковной присяге. Духовное правление на этом этапе не вмешивалось, из приходов просто поступали сведения о количестве раскольников. Такую информацию (рапорты «о состоянии») с конца 40-х гг. каждые полгода из заказа посылали в консисторию, где указывали поименно староверов. Отдельно составляли реестры выбывших из раскола и детей старообрядцев. С родителей причт действительно брал подписки о несовращении детей в раскол.

«Увещевание» староверов тоже происходило в приходах. Прошения о желании принять православие раскольники подавали уже в духовное правление, там же обычно их приводили по печатному чиноположению к правоверию. О фактах обращения заказ информировал консисторию и местные светские инстанции, в ведомстве которых проживал бывший старообрядец.

Впавшие в раскол иноки подлежали отсылке в монастырские труды, даже если снова обращались в правоверие, хотя режим содержания в последнем случае был менее суров. В трех изучаемых обителях в 20–60-е гг. XVIII в. факты открытой приверженности иноков к старообрядчеству не прослеживаются, но монахов-колодников из других мест туда присылали.

В целом можно отметить, что при общем внимании центральных и местных властей (тип IV) к вопросу о раскольниках, механизм \С.164\ их выявления неизбежно имел слабые звенья. Многое зависело от усердия и осведомленности церковного причта, а идеология старообрядчества допускала сокрытие принадлежности к этому религиозному течению и даже совершение обрядов в православной церкви [52]. Убеждения меньше всего поддаются административному контролю, и ни карательные меры, которыми грозили церковные и государственные структуры, ни официальные «увещевания» не могли оказать всеобъемлющего воздействия на сознание раскольников.

На церковные организации Урала и Сибири распространялись общероссийские распоряжения императорской власти и Сената относительно набора знающих калмыцкий язык для миссионерской деятельности среди этого народа (1724 г.), составления сводных данных о количестве обращенных в христианство (1742 г.), предоставления льгот новокрещеным. В 1743 г. по инициативе Сибирской губернской канцелярии при содействии священнослужителей проводился сбор сведений о количестве вновь вернувшихся в магометанство новокрещеных и обращенных в эту религию из русских, о числе мечетей на татарских землях [53]. Косвенно могло считаться, что организация двойного оклада, налагаемого на раскольников, тоже была элементом миссионерской деятельности, поскольку эти деньги предполагалось частично использовать на строительство церквей для новокрещеных (синодальный указ 1724 г.) [54]. Все церкви епархии оповещались о некоторых послаблениях для новокрещеных: с них не взимали штрафы за неисповедь как с новичков в христианстве, при венчании их следовало особо расспрашивать о родственных отношениях. Из консистории иногда рассылали сводные выписки из ранее изданных высочайших распоряжений, которые должны были служить законодательной базой взаимоотношений с новокрещеными [55].

Из всех обителей Восточного Урала в миссионерскую деятельность среди коренных народов в изучаемый период в наибольшей степени оказались вовлечены Верхотурский и Кондинский монастыри. Известно, что в 1728 г. митрополит Тобольский Антоний назначил настоятелей этих обителей миссионерами, поделив между ними практически всю территорию епархии [56]. О деятельности \С.165\ кондинского настоятеля Зиновия на этом поприще известно мало, а верхотурский настоятель Сильвестр в 1728 г. организовал экспедицию, уже вторую по счету, к язычникам, обитавшим в Пелымском и Верхотурском уездах по берегам рек Бисерти и Туры, общий итог которой оценивал в 2600 человек заново приведенных к христианству. Инициатором миссии стал митрополит Тобольский Антоний, его намерение было поддержано и Сибирской губернской канцелярией, которая помогла с материальным снабжением экспедиции всем необходимым для поездки и «дарами» для новокрещеных. Сложнее обстояло дело с кадровым составом экспедиции: светские канцелярии были не склонны предоставлять архимандриту большое количество солдат, опасаясь, по-видимому, того, что миссионер не сможет преодолеть искушения использовать их не только как подсобную физическую силу в дальней поездке, но и как дополнительный аргумент в пользу принятия христианства. В результате в составе отряда оказались только двое солдат. Детали организации экспедиции не вполне ясны, равно как и методы, используемые для проповеди православия: у миссионеров произошел конфликт с местным населением, после которого экспедицию пришлось срочно свернуть, а версии событий в изложении настоятеля Сильвестра и аборигенов выглядят совершенно по-разному, и трудно отдать предпочтение одной из них. Как бы то ни было, вернувшись из неудачно завершившейся поездки, архимандрит отчитался перед митрополитом о случившемся, а тот обратился в губернскую канцелярию с просьбой о расследовании дела. Вскоре в следствии произошел решительный поворот: жители деревень, подвергнувших миссионера насилию, не остались безучастными ответчиками и сами выдвинули обвинения против Сильвестра, послав челобитную прямо в Сенат. Дело завершилось отстранением Сильвестра от миссии, на что вынужден был пойти митрополит Тобольский Антоний, получив соответствующий приказ из Сената, хотя и всячески защищал его перед вышестоящими органами. [57].

Но в целом миссионерская деятельность как Верхотурской обители, так и Кондинской в 20–60-е гг. XVIII в. была направлена не столько на организацию специальных экспедиций, сколько \С.166\ на налаживание с новокрещеными текущих взаимоотношений, в которых переплетались религиозные и чисто хозяйственные мотивы. Сохранность монастырских архивов не позволяет проследить все черты такой организации, к тому же многие аспекты просто не фиксировались в письменном виде. Приведенные в историографии сведения [58] также свидетельствуют о том, что центральные органы власти в изучаемый период почти не занимались вопросом обращения в христианство язычников и магометан в Зауралье, более интересуясь организацией миссий в Поволжье, Прикамье, на Камчатке. Таким образом, управление миссионерской деятельностью на Восточном Урале осуществлялось путем издания предписаний центральными и местными властями почти независимо друг от друга (тип III), причем указы центральных органов имели очень небольшое значение.

Разная степень внимания центральных органов к миссионерству среди раскольников и среди язычников и магометан отразилась в выборе ими механизма управления: для борьбы со староверием активно привлекались местные органы (тип IV); зато добиться участия местных структур в реализации на Восточном Урале эпизодически издаваемых указов относительно язычников и магометан правительство не слишком старалось (тип III), поскольку сами указы имели к данной территории лишь косвенное отношение; законодательная же база миссионерской деятельности в целом была создана в предшествующий период.

Религиозное воспитание православных мирян – еще одна сторона идеологического воздействия церкви – значительно реже становилось темой предписаний центральных и местных органов, обычно достаточно эпизодических и не связанных между собой (тип III). Так, Синод приказывал священникам наблюдать за благонравием и образованием детей духовенства и жителей церковных вотчин. Детей действительно обучали при храмах, но что и как преподавать решали сами священнослужители. Епархиальные органы изредка определяли некоторые внешние условия обучения. Например, в 1753 г. Тобольская консистория предписывала не обучать детей в церквях и трапезах, поскольку это наносит вред чистоте в храмах [59]. В монастырских вотчинах учили детей \С.167\ монастырских служителей, но документирован этот процесс был крайне слабо. Можно сказать, например, что преподавателями выступали представители низшего причта, которых назначали по их желанию и братскому выбору. Пребывание в должности дьячка традиционно было сопряжено с выполнением учительских обязанностей. в. Н. Татищев отметил, что содержание «училища для младенцев» было предписано уставом Далматовского монастыря и туда принимали бесплатно всех приходящих детей [60].

Церковные органы, особенно центральные, старались упорядочить и сосредоточить в своих руках процедуру официального включения в российский культ святых религиозно почитаемых лиц. Синод разрабатывал официальные службы, посвященные вновь признанным святым, которые включались в общий церковный календарь. Его указы 1721 и 1727 гг. предписывали порядок официального освидетельствования различных «мощей» и достоверности приписываемых им чудес, дабы отличить подлинных святых от мнимых [61]. Для этого Синодом или епархиальным архиереем должны были специально назначаться представители духовенства, которые констатировали нетленность мощей, составляли летопись жизни и подвигов святого или подвижника, а также официально заверенные сказки, взятые под присягой у местных старожилов-свидетелей происходящих от мощей чудес. О всех мощах и раках, не прошедших процедуры официального признания, необходимо было сообщать в Синод и всячески удерживать паству от паломничества к ним.

Обычно освидетельствование шло вслед неофициально распространившимся слухам о святости того или иного лица. Инициатива представления почитаемого народом праведника для официального освидетельствования исходила от местных церковных органов, в этой роли часто выступали обители, стремящиеся сосредоточить возле себя даже те стихийно складывающиеся предметы культа, которые не имели к ним прямого отношения, а локализовались в соседних церквях и селениях, не способных оказать достаточного противодействия устремлениям монастырских властей. Такова была судьба культа Симеона Верхотурского, действительная жизнь которого не имела отношения к Верхотурской обители, но благодаря \С.168\ усилиям монастыря мощи Симеона были перевезены туда. В 60-е гг. XVIII в. был начат процесс официального освидетельствования его мощей в соответствии с текущим законодательством [62]. Синод дал разрешение на образование специальной следственной комиссии, которая должна была в установленном порядке освидетельствовать мощи и чудеса, происходящие от них. Комиссию создали епархиальные власти, возглавил ее человек, достаточно приближенный к архиерейскому дому, – протопресвитер Тобольского Софийского собора Василий Русанович [63]. Однако результаты следствия не вполне удовлетворили церковные власти, и несколько десятилетий спустя, в 1824 г., от монастыря вновь потребовали сведения о явлении мощей и произошедших от них, заверенных, согласно предписанной процедуре, исцелениях. Подобные следствия проводились не слишком часто, но установленный центральными властями порядок местными органами соблюдался (тип IV).

Некоторые вопросы стали объектом предписаний исключительно центральных органов (тип V). Так, император мог своей властью придать официально признанным святым первоочередной статус. В 20-е гг. XVIII в. правящая династия больше всего заботилась о распространении культа князя Александра Невского. По высочайшим повелениям Синод разрабатывал, печатал и рассылал по церквям канон и службу ему, определял день поминовения, несколько раз меняя его по воле императоров. Поскольку в число государственных праздников включались тезоименитства монархов, отмечаемые в день того или иного святого, то Синодом специально разрабатывались и рассылались службы некоторым святым, ранее имевшим второстепенный характер [64].

Подобная ситуация была вполне традиционна. Культ святых всегда являлся исторически подвижным, а роль царской власти в его формировании – весьма значимой. В силу ритуализации церковных служб можно было не предписывать особых мер контроля за соблюдением указов: массовое присутствие прихожан на богослужениях служило своеобразной системой личного надзора, позволяющей обходиться без участия местных властей в регуляции этой деятельности. В изученном делопроизводственном массиве \С.169\ нет сведений о несоблюдении таких предписаний в церквях монастырей и их заказов.

Культовое искусство, игравшее немаловажную роль в религиозном воспитании и образовании рядовых прихожан, внимание административных органов привлекало нечасто. Синод предписывал, например, изображать Ал. Невского в великокняжеских одеждах, а святого Модеста, патриарха Иерусалимского, без «скотских стад» [65]. Значительно больше властные структуры интересовались обеспечением хотя бы минимального художественного качества икон (императорские и сенатские указы 1722, 1759 гг.). Синод в 1723 г. запретил изготовление литых икон, как наиболее грубых по художественному исполнению, в 1760 г. предписал неискусно писанные иконы не продавать. За этим обязаны были следить заказчики, о чем в 1742 г. напоминала Сибирская губернская канцелярия. Иконописные мастерские стремились сосредоточить при монастырях – так было легче контролировать качество работ. Подобная мастерская существовала, например, при Далматовской обители [66]. Указы не подкреплялись каким-либо продуманным механизмом контроля, и их практическое исполнение становилось делом неконтролируемого усердия местных церковных властей. В Далматовской обители все предписания монастырской иконописной мастерской отдавались, вероятно, устно, и посему никак не отразились в сохранившемся делопроизводственном массиве.

Императоры и Синод пытались придать большую строгость культовому убранству церквей, ликвидировав в нем самые одиозные и явно языческие элементы, как то привесы к иконам в виде золотых и серебряных монет и прочих «курьезных» и старых вещей (указы 1722 и 1724 гг.). Указом Синода 1723 г. предписывалось убрать из церквей и мелкие домовые и литые иконы, явно не соответствующие их интерьеру [67]. Выявить и ликвидировать такие предметы обязаны были священники, но сведений о практическом исполнении требований в уральских монастырях нет. Таким образом, практически ни один аспект регуляции культового искусства не имел механизма контроля, в котором были бы задействованы местные органы власти, и это неизбежно сказывалось на эффективности управления (тип V).

\С.170\

В незначительной мере центральные органы интересовались книжными собраниями. В 1722 г. Синод приказал присылать древние рукописные книги – с них хотели снять копии для библиотек, а подлинники вернуть обратно. К сожалению, об исполнении указа сведений не сохранилось. Позднее, в 1750 г., Сенат повелел отсылать иностранные книги «с известными титулами», то есть с упоминанием царевича Иоанна и Анны Брауншвейгской, но для изданий чисто исторического и географического характера делалось исключение [68]. Книги следовало объявлять местным светским властям, а они уже занимались отправкой литературы в Сенат. Издавая такие указы, власти скорее рассчитывали на проявление частной инициативы владельцами библиотек, чем на организованное изъятие изданий с проверкой книжных собраний местными властями (тип V).

Все эти виды деятельности – миссионерство (кроме борьбы с расколом), организация культа святых, культовое искусство, религиозное образование мирян – испытывали достаточно эпизодическое воздействие внешних органов власти. Обычно инициатива исходила от центральных инстанций: треть вопросов регулировалась исключительно их решениями (тип V). Механизм контроля создан не был, поэтому все зависело от усердия монастырских властей (и заказных в их лице), о проявлении которого сведений не сохранилось.

Остальные вопросы регулировались и центральными, и местными органами. Параллельная деятельность этих властей (тип III) обычно свидетельствовала об эпизодичности управленческих усилий. Когда предписания центральных органов воплощались через местные учреждения (тип IV), то они, как правило, исполнялись (например, порядок освидетельствования мощей святых). Малоэффективными оказывались лишь те указы, которые напрямую затрагивали вопросы религиозной морали и должностного корыстолюбия (борьба с расколом, например).

Описанные выше управленческие ситуации в большинстве своем были вполне традиционны, но это не всегда означало, что они и регулировались эффективно, и даже традиционные предписания не всегда имели определенный механизм контроля.

\С.171\

Оценивая степень управленческого вмешательства в различные стороны церковно-религиозной деятельности монастырей со стороны внешних административных структур, можно отметить, что слабо регулировались вопросы идеологического развития, оформления и пропаганды основных религиозных воззрений православия. Богословие, проповедничество были практически исключены из сферы административного воздействия. Проблемы оформления культа святых, культового искусства, религиозного воспитания и обучения мирян весьма эпизодически привлекали внимание внешних инстанций. Большее воздействие испытывали такие направления деятельности, как материальное обеспечение церквей и миссионерство, но явный приоритет принадлежал вопросам регуляции культовых актов и церковных сборов.

Большинство предписаний 20–60-х гг. XVIII в. были достаточно типичны для управленческой практики. Те аспекты церковно-религиозной деятельности, которые реже всего испытывали административное воздействие властных структур, регулировались на основе традиций. Само издание письменных распоряжений по ряду вопросов стало не только традиционным, но и почти автоматическим как в плане обязательного последования того или иного указа, так и в плане его содержания (например, религиозное преподнесение актов государственной важности, санкционирование освящения церквей по окончании их строительства).

На монастыри как заказные правления возлагались исполнительские функции по организации ряда аспектов церковно-религиозной деятельности: проведение допросов, освящение церквей по указам консистории, сбор информации о исповедавшихся, родившихся, венчавшихся, умерших и т.д. Проверку подобных сведений монастыри обычно не проводили, просто пересылая полученные из приходов сведения в консисторию, даже если заведомо ясна была недостаточность информации или неправильность ее оформления, то есть были пассивны даже в чисто исполнительских обязанностях. Если внешние инстанции не прорабатывали механизм контроля за реализацией своих решений, то монастыри, \С.172\ как правило, просто забывали о них. В организации религиозного обучения мирян, иконописании обители были почти полностью самостоятельны, но эта деятельность слабо документировалась, и определить специфику методов монастырского управления не удается.

Для церковно-религиозной деятельности были характерны прежде всего два механизма управления: 45% вопросов решались указами центральных властей, реализуемыми через местные органы (тип IV); еще 31% управленческих ситуаций регулировался исключительно предписаниями центральных властей (тип V), что было возможно в силу традиционности указов и публичности самих культовых актов, которая становилась своеобразной мерой контроля. В сумме на эти два механизма управления приходилось 76% всех вопросов (см. приложение 3). Неактуальных для уральских монастырей решений было мало, но 44% не были реализованы (прежде всего эпизодические предписания, не подкрепленные механизмом контроля). Исполнялись порядка 47% указов, так что управление оказывалось эффективным примерно в половине всех дел, за которые принимались различные властные структуры (см. приложение 4).

Примечания:

\С.212\