В электронном тексте указана нумерация страниц печатного издания: \C._\

Примечания приведены в конце глав.

© Нечаева М. Ю., 1998

Коммерческое использование и распространение в печатном виде, а также размещение в электронных библиотеках и изданиях без разрешения правообладателя недопустимы.

Нечаева М. Ю. Монастыри и власти: управление обителями Восточного Урала в XVIII в. Екатеринбург, 1998. С.__ (http://atlasch.narod.ru/)

\С.75\

ГЛАВА III. ГОСУДАРСТВЕННЫЕ ПОВИННОСТИ И СБОРЫ

1. Сословный учет

Для XVIII в. был характерен достаточно дифференцированный подход к распределению государственных повинностей. Поэтому правительство проявляло особый интерес к проблеме удержания населения в том или ином социальном статусе и на вполне определенном месте жительства: только такая определенность позволяла эффективно привлекать его к выполнению повинностей.

Переписи податного населения с указанием его владельческой принадлежности и местожительства практиковались не только в ХVIII в., но и много раньше. Петровская эпоха придала им большую регулярность, сделала их едиными (по срокам и формам) для всего государства, внесла изменения в характер фиксируемой информации. Проведение ревизий как политического мероприятия податной, сословной и демографической направленности уже получило освещение в историографии  [1], поэтому остановимся на чисто управленческом аспекте – роли монастырской администрации в их организации.

В изучаемый период состоялись три ревизии. Решения о начале каждой принимались только императорской властью. Ею определялись сроки, ответственные лица, меры наказания за сокрытие душ. Именными или сенатскими указами разрабатывались и более конкретные вопросы: давались инструкции проводящим ревизию офицерам, формы составления сказок; уточнялись принципы переписи отдельных групп населения, таких как податное белое духовенство, раскольники, отставные; указывались объем штрафов за \С.76\ прописку и утайку душ, сроки их взимания (последние могли впоследствии и пересматриваться), «поощрительные меры» для доносчиков на сокрытие душ (так, по сенатскому указу 1745 г., крестьянин в случае достоверности доноса мог получить свободу от своего помещика, утаившего ревизские души); предписывалась обязательность содействия ревизии со стороны духовенства и вотчинников. Практически весь комплекс подобных норм публиковался при проведении каждой новой переписи. В период между ними информацию о количестве душ по последней ревизии обычно запрашивали неоднократно вместе со сведениями о монастырских доходах и имуществе [2].

Инициативных решений губернских органов по данному вопросу практически не было. Сибирская губернская канцелярия в 1731 и 1732 гг. собирала по всей подведомственной ей территории сведения об изменениях, произошедших с податным населением после проведения первой ревизии. Ее интересовало количество выбывших после 1719 г. (умерших, взятых в рекруты, ошибочно написанных в ревизию дважды и трижды, обнаруженных и высланных на прежнее жилище беглых), а также пришедших в нищету, получивших увечья – то есть всех тех, кто не в состоянии был платить подушный оклад. Одновременно губернские власти запросили информацию о пришлых после окончания ревизии и прописных, собираясь, вероятно, подготовить прошение в вышестоящие инстанции, по крайней мере, сама губернская канцелярия на основе собранных сведений никаких предписаний не издала [3].

На время проведения переписей на губернском уровне создавались специальные канцелярии ревизии (свидетельства душ). Они следили за отправкой на места светских команд, которым поручалось провести перепись, контролировали сроки присылки сказок, вызывали допустивших прописку приказчиков и духовных управителей для допросов и наложения штрафа. По-видимому, именно в этих канцеляриях проверяли присланные ревизские сказки.

Практическая нагрузка по проведению ревизий ложилась на низшее звено местных светских органов. Управительские, воеводские, земские конторы, а также специально созданные провинциальные канцелярии ревизии собирали сказки, следя за своевременностью \С.77\ их присылки и сверяя с предыдущими переписными книгами.

При проведении первой и второй ревизий некоторые контрольные функции сохранялись за епархиальными органами. Переписные книги и доимочные ведомости за период до 1724 г. отсылались в архиерейский дом, где проходили определенную экспертизу, прежде чем стать инструментом сбора доимок. В 1725 г. оттуда посылали наместника архиерейского дома для личного освидетельствования населения церковных вотчин. В епархиальную канцелярию платили и штрафы за прописных. Во время второй ревизии консистория интересовалась ходом ее проведения в монастырях, своевременностью представления сказок, сама требовала прислать реестры пришлых людей [4].

Именной указ 5 ноября 1723 г. возлагал ответственность за достоверность ревизских сказок на приказчиков, управителей, настоятелей. Впоследствии это положение подтверждалось еще несколько раз. В качестве меры наказания был предусмотрен штраф, причем персонально с должностных лиц, а не из мирской казны. В 20-е гг. канцелярии свидетельства душ активно взыскивали его: составляли ведомости обнаруженных прописных, высчитывали суммы штрафов и доимки, через провинциальные канцелярии подушного сбора требовали эти деньги с монастырских управителей. В 1725 г. был установлен трехгодичный срок уплаты штрафов, но в 1727 г. их отменили. При проведении второй ревизии снова было предусмотрено штрафование, зато доимка за прописных в первую ревизию (за период с 1724 по 1747 г.) именным указом 13 мая 1754 г. отменялась, поскольку провести такую карательную меру на практике в полном объеме не удалось [5].

Анализ внутривотчинной документации показывает, что составление чернового варианта ревизских сказок было возложено на мирское правление. Ему выдавали книги предыдущей переписи, а десятники собирали новые сведения о подведомственных им дворах, давая подписку в достоверности информации. В мирском правлении все данные сводились в единую черновую книгу, она подавалась в казенную келью, и по ней вотчинный управитель или настоятель проводил освидетельствование населения. Проверенные \С.78\ сведения отправлялись в светские канцелярии. Так была организована третья ревизия, выявить порядок проведения предыдущих переписей состояние внутримонастырской документации не позволяет.

Помимо ревизских сказок сочинялись различные ведомости податного населения для «внутреннего употребления». Наиболее полные данные сохранились по Далматову. Там каждое полугодие составляли реестры монастырских служителей, за которых вносили подушный сбор из казны обители; эпизодически выявляли крестьян старше 60 лет – на них налагались более легкие работы, и они могли оказаться не в состоянии самостоятельно платить подушный сбор. Но все эти переписи имели весьма ограниченный характер. Вероятно, в мирском правлении были списки наличного населения, которые использовали при учете и распределении крестьянских работ; по крайней мере, списки выполнивших и не выполнивших работы и пятинные сборы составлялись в вотчине регулярно и без особых проблем.

В целом внешние инстанции применили весь возможный спектр средств для обеспечения достоверности переписей (тип IV – регуляция с участием центральных властей, указы которых реализуются через местные органы). Сознательное сокрытие податных душ в монастырских вотчинах было возможно только при сговоре монашествующих и мирского правления. Это было далеко не безопасно, хотя и могло происходить. Чаще пропуск в ревизской сказке того или иного жителя происходил по причине его отсутствия в вотчине, поэтому и доимки взыскивались долго и малорезультативно – виновных как таковых не находилось. Зато существовал другой способ уклонения от государственной податной системы – бегство.

Центральные органы, особенно светские, к проблеме сыска и возврата беглых возвращались неоднократно. Для этого был разработан паспортный режим, введены заставы, на которых и должны были проверяться паспорта; при длительном проживании пришлого на одном и том же месте он обязан был предъявить паспорт местным властям. В 20-е гг. специально издавались указы о \С.79\ сыске и высылке беглых из вновь заселяемых казачьих городков. Предусматривались меры наказания беглых крестьян (указ 1736 г. упоминал кнут, кошки, плети), ответственность за держание беглых как тех людей, у которых они жили, так и допустивших это приказчиков и мирских властей. По просьбам высокопоставленных лиц иногда по всему государству рассылались указы с описанием беглых от них крестьян [6].

Практически все местные светские инстанции могли опубликовать указы о сыске и поимке беглых в рамках своего ведомства или обратиться в инстанцию с более широкой компетенцией. Уральские монастыри часто получали указы о сыске беглых с заводов, которые полагалось объявить всему населению вотчины (через мирские власти). Обычно указывались приметы бежавшего, хотя и не всегда. Ни одного случая поимки беглого по подобным предписаниям не зафиксировано, по-видимому, по прочтении о них просто забывали. Действенным было только обнаружение сбежавшего специально посланными, лично знавшими его лицами.

Поиск беглых из монастырских вотчин и из других мест шел по одинаковой схеме. Внутри вотчины о готовящихся побегах могли донести крестьяне, мирские власти или даже члены семьи замыслившего подобный шаг. Получив донос, мирские власти и вотчинные управители устанавливали дополнительный контроль за этим человеком. При отъезде зависимого крестьянина за пределы монастырских владений прежде, чем выдать паспорт, брали еще и подписку одного–двух соседей или родственников об их ответственности за его возвращение. Если же побег уже состоялся, то прежде всего отправляли крестьянина или монастырского служителя на поиски в наиболее вероятных направлениях. Если найти беглого не удавалось, то о неутешительном результате информировали монастырское правление, чем розыск, в общем, и заканчивался.

Правда, это не означало, что беглый в безопасности. Если он позднее попадался на глаза кому-либо из жителей монастырской вотчины, знавших его лично, то обычно опознавшие посылали донос в монастырское правление: крестьяне были стороной заинтересованной в поимке «своих» беглых, поскольку уплата подушного \С.80\ сбора за них ложилась на плечи мира. Монастырское правление запрашивало о сбежавшем уже конкретную контору, в ведомстве которой тот проживал, и возврат беглого зависел целиком от ее воли: у монастырских властей не было никаких дополнительных средств контроля, и нередко они получали ответ, что таких людей нет (и не было или были, да ушли). Иногда беглый выявлялся и посторонними людьми. Крестьяне, например, частенько ловили и приводили к монастырским властям пришлых людей, пойманных в вотчине и показавшихся им подозрительными. Особое рвение проявляли недавно обворованные жители.

Внешние инстанции неоднократно пытались наладить регулярную или хотя бы эпизодическую отчетность с мест о пришлых. Такие сведения запрашивались при проведении ревизий. С 1742 г. предполагалась ежемесячная присылка рапортов от мирских властей о недержании в вотчинах пришлых беспаспортных, а с 1758 г. – по полугодиям [7]. Рапорты так и не стали регулярными, внешними инстанциями лично не проверялись, а монастырские власти были явно заинтересованы в сокрытии информации. Содержание этих документов отличалось редким однообразием – пришлых не имеется и пристанодержателей тоже. В монастырских владениях были места, где можно было надежно спрятать беглых даже при проведении ревизии, например отдаленные промыслы.

В 20-е гг. XVIII в. помимо сыска беглых в ближайших окрестностях силами жителей тех самых вотчин, откуда они ушли, некоторые вотчинники организовывали весьма далекие экспедиции. Так поступали Строгановы, князья Засекин и Ухтомский, капитан Норов и др. Подобная мера оказалась достаточно эффективной: служители этих душевладельцев выявили сотни беглых только от своих помещиков на Урале, в том числе и в монастырских вотчинах. По выявленным фактам губернские и епархиальные органы проводили следствия. Выяснялось, когда беглые появились в монастыре, кто их принял, сколько лет они прожили, записаны ли в переписных книгах и платили ли подушный сбор. Большинство опознанных проживали в церковных вотчинах неофициально. По окончании расследования «сыщики» составляли именные реестры таких людей, и по этим спискам требовали их возвращения через \С.81\ губернские и епархиальные органы с уплатой штрафа и подушного сбора за все годы, прожитые в монастыре. Суммы оказались внушительными. Только за беглых от Засекина и Ухтомского Далматовский монастырь должен был уплатить по 100 рублей каждому владельцу. Выплата была возложена на мирские власти, у которых таких денег не оказалось: заплатили 40 рублей (взяв взаймы у обители), а остаток обязались отдать позже. Когда же посланец от Засекина вернулся за обещанной суммой, крестьяне отказались от своего обещания и послали жалобу митрополиту с просьбой возложить эту выплату на монастырскую казну. К сожалению, конец дела не сохранился. Сто рублей для Ухтомского монастырь позаимствовал в архиерейском доме, но вернуть в оговоренные сроки тоже не смог. В 1750 г. указом Сената дальнейшие выплаты Ухтомскому и Засекину были прекращены. Подобный розыск с помощью специальных «сыщиков» был характерен и для ХVII – начала XVIII вв. [8].

Монастырское начальство должно было самостоятельно отправлять найденных в их вотчинах беглых к владельцам под караулом и за счет обители (если тех не увозили посланцы от помещиков). Возвращенных в монастырь беглых обычно пороли возле казенной кельи при крестьянах плетьми, с соответствующими записями о наказании. Иногда с них брали еще и подписки о том, что впредь не сбегут. Мера наказания назначалась «по монастырскому обыкновению» – на указы центральных органов не считали нужным ссылаться.

Как видим, для сыска беглых практиковались и розыск специальными уполномоченными, и организация регулярной отчетности (значительно менее действенное средство), и введение личной ответственности вотчинных и монастырских властей, и паспортный режим, однако весь этот спектр методов не смог обеспечить эффективной борьбы с подобным явлением. Вряд ли центральные органы и местные инстанции, реализующие их предписания (тип IV), могли применить еще какие-либо средства. На искоренение бегства можно было рассчитывать при заинтересованной позиции вотчинников и мирских властей, а для них предпочтительнее оказывалось оставить таких людей, скрыв их от законных хозяев. Угроза штрафования не могла перебороть эту тенденцию.

\С.82\

Спорные вопросы социально-владельческой принадлежности всегда решались с участием государственных структур. На обители распространялось действие именного указа от 8 июля 1722 г. о приостановлении востребования помещиками (и духовными властями в том числе) работников и учеников с заводов до возвращения Петра I в Москву. Проинформировали их и о решении Кабинета 1736 г., согласно которому неподатные элементы могли поступать в казаки в сибирских землях. Монастырские власти обязаны были учитывать эти положения и подчиняться им, но самостоятельной активности по ним не проявляли [9]. Зато конкретные решения местных органов имели большее значение для них, то есть для данной управленческой ситуации был характерен механизм управления III типа, когда центральные и местные инстанции действуют независимо друг от друга, регулируя одну и ту же управленческую ситуацию.

Особого различия между делами, решаемыми губернскими инстанциями и низшим звеном администрации (на уровне провинции), не наблюдается. Одинаковый механизм урегулирования спорных проблем применялся и для населения монастырских вотчин, и для других социальных групп. Дело начиналось либо по прошению человека, желавшего изменить свой статус, либо в результате выявления государственными органами прописных по ревизиям, либо самими монастырскими властями. Исход разбирательства определялся тем, где находился в момент переписи прописной и по какой причине не был записан в ревизскую сказку. Из местных канцелярий, в ведомстве которых проживал этот человек в момент ревизии, запрашивали данные, не зачислен ли он там в переписные книги. Если в ходе следствия выяснялось, что он не внесен в оклад по объективной причине, например был в отъезде, то вопрос решался достаточно просто. По представленным владельцами документам (копии указов, выписки из предыдущих переписных книг или сказки мирских властей) в провинциальной или губернской канцелярии (специальной по проведению ревизии или общетерриториальной) выносили приговор о социальной принадлежности прописного, о чем информировали монастырские власти. Если факт преднамеренного сокрытия не обнаруживался, \С.83\ такого человека просто включали в переписные книги и взимали подушный сбор за все время его отсутствия. Если же выявлялся определенный умысел, то с виновных брали штраф.

Таков был механизм решения проблемы, если сам прописной или монастырские власти объявляли о его прописке. Не менее часто встречалась и ситуация оспаривания существующего социального статуса. Причиной могли послужить:

а) накладки при проведении ревизий, когда один и тот же человек оказывался записан сразу в двух местах или включен в оклад в одном месте, а длительное время жил в другом;

б) изменение статуса некоторых социальных категорий в общегосударственном масштабе (например, дети отставных, прижитые ими в отставке, не были в числе податных, а их же дети, родившиеся до поступления в рекруты, сохраняли прежний социальный статус; происходили изменения в податном состоянии белого духовенства и их детей);

в) злоупотребления местных государственных органов, в 30-е гг., например, сознательно принимавших в уральские крепости монастырских крестьян, находящихся в тягле, или забиравших на заводские работы служащее при церквях духовенство, положенное в подушный оклад.

В любом случае исход дела определялся теми документами, которые представляли тяжущиеся стороны относительно своих прав на владение тем или иным человеком, причем за возможно больший промежуток времени. Пока шли расследования (а они велись исключительно внешними инстанциями, в вотчине позволялось снимать только некоторые предварительные допросы), монастырь мог осуществлять свою власть над этим лицом в ограниченных размерах: светские учреждения запрещали ставить оспариваемого крестьянина в работы и притеснять до конца разбирательства. При конфликтах с местными светскими организациями монастырь мог обратиться в консисторию или в вышестоящие губернские инстанции.

Исполнение приговора встречало иногда противодействие населения монастырских вотчин. Так, в 1747 г., когда одному из крестьян, проживающих в Кондинской заимке, удалось доказать свой \С.84\ статус государственного, монастырские крестьяне стали угрожать ему и фактически парализовали отъезд из заимки [10].

Епархиальные органы достаточно активно участвовали в решении проблем податной и сословной принадлежности священнослужителей. Роль заказов в таких спорных делах была весьма ограниченной: они пересылали архиерею поступающие к ним челобитные и жалобы священнослужителей, иногда предоставляли свидетельства о духовенстве монастырской вотчины (кто состоит в подушном окладе). Для обоснования сословного статуса того или иного духовного лица достаточно было наличия соответствующих записей о нем в ревизиях и переписных книгах – чем за больший промежуток времени, тем лучше.

Итак, все вопросы социальной принадлежности – от проведения переписей до сыска беглых – регулировались как центральными, так и местными органами власти (типы IV и III), были вполне традиционны, имели разработанный механизм реализации и контроля.

Эффективность управления зависела от заинтересованности светских органов в достижении результата. Проведение ревизий и переписей – основы государственного налогообложения – было организовано наиболее последовательно, существовал механизм проверки достоверности сведений. Различные организации постоянно занимались уточнением спорных вопросов социальной принадлежности. Доказать свою правоту в таких следствиях можно было на основе ревизских документов, что должно было побудить вотчинников четко фиксировать живущих в своих владениях, по крайней мере тех, которые пришли легально. Действенного механизма сыска беглых в масштабах всего государства и отдельных регионов не было, зато в этом можно было положиться на заинтересованность членов мирской организации. Недостаточное внимание внешних инстанций к организации планомерной системы такого поиска объясняется тем, что за уплату податей отвечала мирская организация в целом, поэтому бегство конкретных налогоплательщиков не слишком заботило правительственные структуры. На местах количество сбежавших зачастую компенсировалось числом пришедших таким же незаконным путем, поэтому позиция \С.85\ всех вотчинников была двойственной: хотелось вернуть своих и скрыть чужих, а в таких условиях наладить общий эффективный механизм сыска невозможно.

2. Организация выполнения государственных сборов и повинностей

Размер, форму выплаты (деньгами или натуральными продуктами), целевое назначение, периодичность государственных сборов и повинностей, социальную принадлежность их исполнителей определяли центральные светские органы. Они же указывали и те административные структуры, на которые возлагалась организация сборов.

Именной указ 11 февраля 1721 г. закреплял подведомственность церковных имений Синоду и духовным властям. Этим и последующими указами Синода и Монастырского Приказа предписано было впредь не впускать в такие владения посылаемых от светских органов сборщиков. Государственные подати полагалось собирать вотчинной администрации, после чего сдавать в светские канцелярии или в архиерейские дома (признавалась целесообразность последнего, но, учитывая сложность мгновенной переориентации, разрешалось подати за 1721 г. сдавать в светские учреждения). До 1724 г. епархиальная канцелярия назначала для монастырских владений и архиерейских вотчин комиссаров из числа сынов боярских или управителей близлежащих архиерейских вотчин (по одному на провинцию), которые и должны были принимать такие сборы [11].

С 1724 г. земские конторы, созданные по территориальному принципу, включили в свое ведомство как государственные, так и церковные земли, и подати с монастырских вотчин стали отвозить в эти конторы. В 1725 г. Военная Коллегия предписала сдавать подушный сбор офицерам на постоянных квартирах, причем институт земских комиссаров сохранялся в качестве параллельной структуры, призванной помогать в организации сборов. В 1727 г. подушную подать переложили только на земских комиссаров, губернаторов и воевод, с устранением офицеров, в 1728 г. снова \С.86\ передали офицерам, а в 1736 г. – губернаторам и воеводам, что подтвердили в 1740 и 1751 гг. Офицеры при подушном сборе стали ближайшими помощниками и заместителями воевод, утратив значение самостоятельной инстанции [12].

Низшее звено местной администрации в лице светских органов на протяжении всего изучаемого периода практически и занималось организацией государственных сборов. В непосредственном контакте с Далматовским монастырем и Кондинской заимкой находились земские (ставшие позднее управительскими) канцелярии, а с Верхотурским монастырем – воеводская. Канцелярии сообщали монастырям о наступлении каждого срока сдачи податей, хотя те менялись редко: подушный сбор до конца 1731 г. сдавался по третям года, с 1732 г. – по полугодиям, остальные подати – за весь год сразу. Информировали заблаговременно – скажем, если полугодовые сборы проходили в апреле–мае и ноябре–декабре, то соответствующие напоминания рассылались еще в январе и сентябре. При нарушении сроков присылки денег о них могли напомнить и губернские органы. Обязательно указывалась необходимая сумма сбора в целом с вотчины и отдельно по ревизским душам и вписанным впоследствии. На эти же учреждения возлагалось и взыскание доимок. В периоды проведения первой и второй ревизий подушную подать сдавали в специальные канцелярии подушного сбора или канцелярии ревизии.

В рамках монастырской вотчины сборами занимались мирские власти; монастырское правление и назначаемые им служители должны были лишь своевременно довести до сведения крестьянской общины указы внешних инстанций.

Для сбора денег и их записи, а также последующего отвоза в светские канцелярии в вотчине выбирали специальных сборщиков или целовальников. Указ 1735 г. предписывал помещикам (в том числе и церковным властям) взять на себя их содержание [13]. Земские и управительские канцелярии при наступлении очередного срока поступления податей всегда напоминали о необходимости выбора сборщиков, причем сведения о их числе и поименном составе требовали еще до приема денег. Списки хранились в канцеляриях \С.87\ много лет, поскольку ответственность сборщиков за недоимки не прекращалась автоматически со сдачей денег.

Обычно было несколько сборщиков, они размещались в наиболее крупных центрах вотчины. Иногда деньги с ревизских душ и с прописных собирали разные целовальники. По окончании сбора мирской староста просил монастырские власти составить сопроводительное послание в светскую канцелярию. Такое обращение в казенную келью объяснялось и тем, что сборы за монастырских служителей чаще всего выплачивались из казны обители (хотя служитель мог и сам вносить их за себя). Иногда из монастырской казны платили и за умерших после ревизии, хотя чаще это делалось из мирских сумм. При сдаче налога в светскую канцелярию выдавалась квитанция, которую сборщик оставлял в казенной монастырской келье или (реже) у себя. Впоследствии квитанции могли потребовать различные инстанции для контроля за количеством сданного, поэтому такие документы берегли.

Если некоторое время спустя обнаруживалась переплата (такое бывало в 20-е гг.), то мирской староста испрашивал у монастырского правления разрешение для сборщика отправиться в то или иное учреждение для взыскания этих денег. Подобные переплаты были естественным явлением, указы об изменении суммы подушной подати или об отмене некоторых статей мелких сборов иногда приходили уже после сдачи денег.

За несвоевременность сдачи государственных податей полагался штраф, но среди изученных нами документов нет ни одного свидетельства его наложения на монастырские власти, хотя факты просрочки сборов встречались. Даже штрафование за недоимки проводилось крайне редко.

Центральные органы постоянно интересовались полнотой основных государственных сборов, особенно подушного. Чаще всего к вопросу о недоимках обращались в 20-е гг.: требовали специальные ведомости о них, предписывали возместить в кратчайшие сроки. Указывалось собирать подати бездоимочно, но осуществить это не удавалось, и императоры периодически шли на списание задолженности [14].

В 30-е гг. Сибирская губернская канцелярия содействовала усилиям специально назначенного доимочного обер-рентмейстера в \С.88\ сборе задолженности, накопившейся с 1710 г. Она же санкционировала запросы посланных от помещиков служителей о взыскании с держателей беглых подушного сбора за них [15].

На местах с момента введения подушного обложения существовало стремление к текущей корректировке данных переписей и, следовательно, суммы сбора. Так, в инструкции комиссару от земли архиерейского дома сыну боярскому Петру Шмыгину от 20 апреля 1724 г. предписывалось собирать подушный сбор с крестьян и разночинцев «по богатству», учитывая число престарелых, малолетних, увечных и бедных. Приступив к обязанностям, Петр Шмыгин вскоре составил и прислал епархиальному начальству реестр выбывших после проведения ревизии. Митрополит приказал исключить их из подушного оклада, считая это положение вытекающим из именного указа 1722 г. о ревизии. Подобное толкование, несомненно, было оригинальным, но неправомочным. Показательно, что Сибирская губернская канцелярия в 1731 г. запрашивала сведения о числе таких же выбывших податных, но и ей не удалось принять коренного решения по данному вопросу: центральные инстанции оказались неспособны наладить текущую корректировку, и она не получила законодательной силы. По-видимому, на местах практика уплаты этой подати только с числа наличного населения продолжала существовать, и в 1735 г. губернская канцелярия вынуждена была специально разослать указы о запрете самостоятельного исключения кого-либо из подушного оклада [16]. Местные органы, считая несправедливым сбор с выбывших, в то же время предпочитали не ставить вопрос о дополнительном включении в оклад лиц, с момента проведения ревизии уже достигших податного возраста, хотя пополнение населения вотчины извне (отставные, прописные) вносилось в ревизские сказки с уплатой подушного сбора и до проведения следующей переписи.

В 20-е гг. XVIII в. центральные церковные органы со своей стороны тоже напоминали населению монастырских вотчин о необходимости исполнения указов светских инстанций относительно государственных сборов. Впоследствии надобность в этом отпала. Зато после отмены секуляризации 1762 г. Синод проявил достаточную заинтересованность в организации скорейшего возвращения \С.89\ всех отписанных в казну сборов, в том числе и государственных, обратно в монастыри, специально разъяснял крестьянам подложность распространившихся среди них указов о сохранении рублевого оброка вместо владельческих повинностей. Тогда же наметилось существенное различие и даже определенное противостояние между Синодом и Коллегией Экономии. Это выражалось в достаточно противоречивых указах, посылаемых в монастыри: если Коллегия Экономии и Комиссия о церковных имениях предписывали собрать и выслать доимки рублевого сбора, приходно-расходные книги и остатки уже принятых денег, а за их непотребные расходы грозили взыскать с настоятелей, то Синод в свою очередь добивался отмены присылки подобных документов. В силу длительности доставки корреспонденции все эти указы появлялись в монастырях практически одновременно, создавая дополнительную неопределенность в регуляции государственных сборов [17].

Десекуляризация 1762 г., породившая неоднозначное толкование положения о владельческих повинностях и рублевом оброке с монастырских крестьян, вынудила вмешаться и Исетскую провинциальную канцелярию. Она признала наличие противоречий в именном указе и предписала следующий вариант решения проблемы: чтобы взять в государственную казну всю причитающуюся за 1762 г. сумму рублевого оброка, который к тому времени был собран не полностью, и при этом не нарушить владельческие права монастырских властей, им разрешалось заменять рублевый оброк работами, но тогда выплачивать соответствующие суммы подати из казны обители [18].

В целом внешним инстанциям удалось эффективно организовать подушный сбор, недаром все они – от центральных до местных, исполнительских (тип IV) – уделяли этому вопросу постоянное внимание. Некоторое нарушение сроков сдачи сбора, накопление определенных недоимок воспринимались внешними инстанциями спокойно именно по причине того, что в целом сборы с монастырских вотчин поступали регулярно и в достаточно полном объеме.

Еще один сбор – поставка лошадей для армии – распространялся на податное население и духовенство. Он регулировался \С.90\ аналогично подушному сбору (тип IV): разнарядка по количеству душ определялась именными и сенатскими указами, в монастыри присылали уже конкретную информацию, сколько лошадей положено собрать в какой срок, а непосредственной организацией занимались губернские и провинциальные канцелярии. Поскольку для армии требовались сильные и здоровые лошади, им устраивался смотр, для чего в вотчину приезжал офицер из местных светских канцелярий. Иногда проводились и общегосударственные акции по описанию лошадей (например в 1762 г.). Сбору подлежали только лошади, признанные годными для службы, и случаев возврата лошадей, не соответствующих требованиям, не замечено. Установив количество годного скота, определяли и форму сбора – деньгами или лошадьми. Обычно для поставки раскладочных лошадей происходила группировка между вотчинами церковного ведомства; попытка Исетской провинциальной канцелярии в 1746 г. организовать ее по чисто территориальному принципу (в целом достаточно логичная, поскольку разнарядка с церковных и других владений была одинакова и сборы отправлялись в провинциальную канцелярию) встретила резкое сопротивление консистории [19].

Если монастырские лошади не соответствовали военным стандартам, могли собрать деньги за них (ориентируясь на рыночные цены). Провинциальные канцелярии и военные власти периодически проводили торги, куда все желающие сами привозили лошадей, и офицеры имели возможность отобрать и закупить лучших.

В монастырской вотчине особых ответственных за сбор драгунских лошадей не выбирали. Обычно это было обязанностью денежных целовальников, и отчетность не отличалась от той, которую вели при сдаче подушного сбора, равно как и причины возникновения недоимок и способы их ликвидации.

К числу государственных повинностей, налагаемых на монастырских крестьян и служителей, относилась поставка рекрутов для армии. Основные условия определялись также внешними инстанциями. Ежегодный набор санкционировался именными указами, издаваемыми каждый год, даже если условия набора не менялись. Указы определяли разнарядку рекрутов (до проведения первой \С.91\ ревизии – с количества дворов, после нее – с числа душ), требования к здоровью (обычно в довольно общем виде), предписывали поставку рекрутов с определенным комплектом одежды, сроки. Помимо этого указом 1720 г. определялась выдача рекрутам жалованья, равного солдатскому. Предусматривалась возможность принудительной отдачи в рекруты (так, в 1761 г. помещикам разрешено отдавать в солдаты непокорных крестьян). Особо предписывалось следить, чтобы крестьяне не занимались членовредительством для уклонения от рекрутского набора (указ 19 января 1758 г.) [20]. Одновременно требовали отправить доимочных по предыдущим нарядам рекрутов (особенно в 20–30-е гг.). Частично недоимку удавалось ликвидировать, но все же государство вынуждено было время от времени просто списывать задолженности (например, в 1754 г. был издан указ о сложении недоимки с прописных душ за 1724–1747 гг.) [21]. Попутно правительство пыталось с помощью рекрутского набора избавить страну от нищих и гулящих: сенатские указы 1736 и 1758 гг. предписывали брать их в солдаты. Требуя исправной поставки рекрутов, государственные органы не желали идти на конфликты с помещиками, посему в 1742 г. было указано не брать добровольцев, сбежавших на военную службу без согласия их владельцев [22].

Дети военных чинов (к последним причислялись отставные офицеры и солдаты, живущие в монастырях на пропитании), освобожденные от податного состояния, были военнообязанными и с 7 лет подлежали отправке в школы (хотя последнее так и не было реализовано в изучаемый период), а «великовозрастные» – на военную службу. Для выявления таких лиц проводились периодические смотры недорослей. Там военные власти фиксировали их возраст, получая информацию о числе лиц, уже годных в службу и вскоре вступающих в призывной возраст. Указы о проведении смотров издавались либо императорской властью, либо Сенатом. Пропуск подобных мероприятий расценивался как уклонение от службы, за что предполагалось наказание, но правительство периодически объявляло о прощении такой вины [23].

Непосредственная организация рекрутского набора ложилась на местные органы. Губернская канцелярия определяла, в какие \С.92\ сроки в нее должны прислать рекрутов. Управительские канцелярии указывали срок сбора всех крестьян на смотр в монастырской вотчине, на который приезжали представители этих учреждений и выявляли потенциальную годность к службе. Присутствовавшие на смотрах непременно учитывались, пропустившие их обязаны были потом приехать в соответствующую канцелярию (вообще же предписывалось на срок смотра крестьян из вотчины не отпускать). Подобные смотры фиксируются по источникам 20–30-х гг. [24]. Впоследствии, когда предъявляемые к рекрутам требования стали достаточно привычными, их перестали устраивать.

Сбор рекрутов до 1724 г. поручался комиссарам, назначенным архиерейским домом, позднее – управителям земских и управительских канцелярий. Эти должностные лица определяли количество новобранцев, полагающееся с каждой вотчины или слободы, сумму, взимаемую за так называемых раскладочных рекрутов (раскладка велась аналогично сбору лошадей), следили за своевременностью присылки рекрутов. Сам выбор рекрутов был в полной компетенции крестьянской общины, монастырские власти в него не вмешивались, лишь изредка включая в список новобранцев особо непокорных и драчливых крестьян [25]. Снаряжали рекрутов всем миром, собирая средства на отправку и на жалованье, которое должно было выплачиваться общиной до тех пор, пока рекруты не будут зачислены на службу. После этого рекруты отправлялись еще на один смотр, где их осматривал лекарь и определял годность к службе. Такие смотры в 20–30-е гг. проводились в губернской канцелярии, в 40-е гг. – в управительской, а с 50-х – в провинциальной. Негодных к службе отправляли назад, требуя их замены (подобная ситуация была типичной на протяжении всего изучаемого периода, хотя требования к здоровью рекрутов практически не менялись и были достаточно простыми). Иногда бывала и вторичная замена. Мирские власти на второй или третий запрос отправляли сразу несколько возможных кандидатур, предлагая канцелярии самой выбрать из них подходящего [26]. Вероятно, предоставление негодных рекрутов являлось средством занизить их число: монастырские власти никогда не говорили о том, что не в состоянии выбрать требуемое количество, обычно в первый \С.93\ же раз отправляли предписанное число, но в результате последующей отбраковки, неоднократных перевыборов и отсылок срок кончался, и недопоставленных рекрутов до следующего набора не требовали.

Возникали и некоторые сопутствующие проблемы. В крестьянской общине традиционно существовала определенная очередность отдачи в рекруты. Иногда она нарушалась. Монастырские архивы фиксируют только официально производимые, разрешенные указами замены – по обоюдному согласию. Они проводились между братьями, между кредиторами и должниками; иногда крестьяне, обремененные долгами монастырю, изъявляли согласие пойти в рекруты вне очереди; бывали случаи найма за деньги вместо себя. Такие письменно оформленные сделки хранились в казенной келье, при этом договаривающиеся стороны свидетельствовали добровольность соглашений. Обычно монастырское правление окончательное решение вопроса о замене оставляло на волю канцелярий, собирающих рекрутов, но те, как правило, не возражали. Должники, ушедшие в рекруты, могли обратиться в такую канцелярию, чтобы она своей властью приказала возместить их долги из мирской казны. Уход должников в рекруты порождал некоторые спорные ситуации: за рекрутов подушный сбор платили миром, и наложение дополнительных платежей не на кредитора, а на кого-либо из крестьян воспринималось ими как несправедливость; тогда они просили монастырские власти разобраться в ситуации [27].

Повинностный характер и длительность рекрутчины порождали бегства со службы. Происходили они и во время отвоза рекрутов, и уже после их приема в солдаты. Об ответственности за бегство следовало предупреждать во время самого рекрутского набора. Указы императоров, Сената, Военной Коллегии периодически напоминали о грозящей за бегство со службы каре и призывали беглых явиться добровольно, обещая прощение. Обычно назначался одногодичный срок явки, но он регулярно продлялся. В качестве меры наказания предусматривалась порка плетьми, кнутом, кошками, при повторном бегстве – ссылка на каторгу без суда. Пресечь бегства военных стремились и установлением паспортного режима, и обещаниями всем объявителям дезертиров значительной \С.94\ суммы поощрения (10 руб.), которую полагали взыскивать с укрывателей беглых. Мирские власти с 1759 г. обязаны были по полугодиям подавать рапорты о наличии в вотчине беглых военных и пристанодержателей [28].

Местные светские органы рассылали указы о поимке солдат с описанием их примет, а когда тех ловили, то проводили расследования в целях определения пристанодержателей и наложения на них штрафов. Особого размежевания между губернскими и управительскими канцеляриями в этом плане не было: указы о поимке рассылали те из них, куда обращались полковые канцелярии с сообщением о факте бегства (то есть ближайшие).

Основная ставка при поимке беглых делалась на донос, который мог быть мотивирован либо желанием получить награду, либо страхом наказания за укрывательство, и добровольную явку с повинной из желания избежать более тяжелой кары. Прецеденты самоявки беглых рекрутов в монастырях бывали, хотя и не часто (например в Далматове в 1735 г.) [29]. В таких случаях монастырские власти просто отвозили рекрутов в управительские канцелярии и сдавали под квитанцию. Доносов же об обнаружении беглых в изученном массиве источников нет; лишь иногда, поймав пришлого по подозрению в воровстве в вотчине, при допросе выясняли, что он сбежал со службы. Сопоставление примет подозреваемого с описанными в указах о сыске обычно не проводилось.

Факты приема и держания беглых солдат в вотчинах выявлялись в ходе следствий, начатых по доносам посторонних для обители лиц. Тогда монастырские власти оправдывались «неведением», просили митрополита посодействовать в сложении с них штрафа, но такие объяснения на веру не принимались. Платили штрафы обычно из казны обители, и это свидетельствует об осведомленности монастырских властей относительно пребывания пришлых в вотчине. Рапорты из мирской избы о неимении беглых и укрывателей в монастырских владениях внешними инстанциями не проверялись и были формальными отписками.

При обнаружении рекрута, отданного из вотчины, а в бегах живущего в других местах, его бывшие соседи доносили об этом монастырским властям и те могли организовать самостоятельный \С.95\ сыск, послав кого-либо из крестьян. Дело в том, что рекрутов, сбежавших еще до приема в солдаты, община обязана была заменить другими, и такое положение задевало интересы крестьянского мира. Поэтому крестьяне доносили о них, а монастырские власти стремились вернуть, чтобы сдать в рекруты при следующем наборе.

В целом рекрутский набор, как и большинство других сборов и повинностей, в четком исполнении которых было заинтересовано правительство, имел разработанный механизм реализации и контроля, в котором активную роль играли местные структуры (тип IV). Эффективность рекрутского набора была высока, а незначительные неисправности в его проведении (по срокам поставки, здоровью новобранцев) не беспокоили внешние структуры. Сложнее обстояло дело с сыском беглых рекрутов: спрятаться на Урале в XVIII в. не представляло больших сложностей, никакая организация паспортного контроля не могла перекрыть все пути передвижения, поэтому рассчитывать приходилось на доносительство населения. Однако жители церковных вотчин не проявляли рвения в этом, если только не были затронуты их личные интересы. Что до монастырских властей, то соображения выгоды от эксплуатации гонимого законом беглого рекрута перевешивали опасения понести наказание.

В некоторых вопросах повинностной и налоговой организации центральные и местные органы действовали практически независимо друг от друга, параллельно вступая в контакты с низовыми административными структурами, в том числе с монастырями (тип III).

Кроме податей с четко определенной суммой и периодичностью существовали сборы, взимаемые только при совершении определенных дел: таможенные – с торговых сделок, канцелярские – с определенных письменно фиксируемых договоров (крепостей, грамот, исковых дел). Эти статьи доходов государство предпочитало сдавать на откуп, и тогда вся организация возлагалась уже на откупщиков и их поверенных.

Отдача податей на откуп была сферой компетенции местных органов, но иногда и центральные издавали частные решения по этому вопросу, если откупщиком становилось важное лицо или \С.96\ речь шла об откупах в столице. В таких случаях центральные органы брали на себя функции местных. К уральским монастырям подобные указы прямого отношения не имели, но доводились до их сведения.

Губернским или низшим звеном светской администрации объявлялось время и место торгов, где все желающие могли путем открытой конкуренции определить, кто же будет откупщиком. О подобном назначении информировали все подведомственные места (откуп того или иного сбора отдавался обычно в рамках дистрикта, уезда или нескольких селений). Откупщик набирал себе поверенных, которые разъезжались по конкретным местам, где самостоятельно вели дела, имея право обращаться к местным представителям власти в затруднительных случаях. Бывали прецеденты и достаточно грубого произвола с их стороны, когда проводились самовольные описи имущества у крестьян. Обычно на откуп отдавались конская, медовая, пивная и винная пошлины. Остальные возлагались на монастырские власти, которые должны были организовать их сбор через общинные структуры. Если не удавалось сдать на откуп указанные выше пошлины, они тоже собирались мирскими властями. Бывали случаи специальной посылки в монастырские вотчины служителей управительских канцелярий для сборов по оброчным статьям (с мельниц, кузниц). О сроке и сумме таких сборов всегда специально напоминали.

Провиант и фураж для армии частично заготовлялся путем покупки его по рыночным ценам у населения. Такие закупки проводились на базарах специально присланными в вотчину офицерами или путем подрядов. О времени торгов на заключение подряда объявляли управительские, провинциальные или полковые канцелярии. Крестьяне могли и сами отправиться с товаром для продажи в крепости: специальные провиантские или провинциальные канцелярии, военные власти объявляли, куда и с чем можно поехать, специально информировали об установлении вольных цен, иногда – о снятии пошлин с торговли. Решения о подрядах принимали и центральные органы – как для Урала и Сибири, так и относительно поставок в центральные регионы России. Такие торги могли объявить Главный комиссариат, Канцелярия о рекрутской \С.97\ комиссии, Военная коллегия, Сенат. Функции монастырской администрации сводились к публикации соответствующих указов и промеморий, а по прибытии офицеров в вотчину – к оказанию им содействия в виде предоставления квартиры, некоторого числа рассыльщиков, подвод.

Центральные и местные органы в этой управленческой ситуации издавали совершенно однотипные предписания. Они не нуждались в создании специальной цепочки исполнительных органов, чтобы провести покупку провианта: каждая канцелярия отправляла собственных офицеров на места или просто собирала всех желающих на торги (тип III). Такой способ приобретения провианта и фуража был вполне привычен и традиционен.

Помимо уплаты государственных податей монастырские крестьяне выполняли повинности. Чаще всего центральные светские органы обращали внимание на организацию подводной повинности. Подводы предоставлялись государственным чиновникам при исполнении ими поручений, и центральные органы стремились пресечь возможные злоупотребления при этом: чиновники не должны были брать подводы сверх положенного числа (разнарядка повинности была четко определена) и пользоваться ими бесплатно (полагалось вносить определенную сумму прогонных денег). В конце 50-х – 60-е гг. появились предписания, подтверждающие обязанность населения содержать в исправности мосты и дороги на территории вотчин и слобод [30].

Губернские органы почти не вмешивались в регуляцию этой повинности, лишь иногда подтверждая обязательность выплаты прогонных денег. Из провинциальных и управительских канцелярий посылались для починки дорог и мостов служители, которым население монастырских вотчин обязано было повиноваться. Характер повинности носило изготовление снастей, дрог: такие работы оплачивались, но существовала разнарядка обязательной посылки работников.

Центральные церковные инстанции практически не проявляли инициативы в регуляции государственных повинностей. Епархиальные органы ограничивались разбором поступающих к ним \С.98\ жалоб за злоупотребления в распределении повинностей, особенно постойной. Так, в 1722 г. священнослужители Камышловских железоделательных заводов жаловались на то, что к ним селят светских чиновников, прося защитить от них и ставить на постой только церковных чиновников и служителей. Архиерейская канцелярия ответила достаточно осторожно, предписав оборонять своих прихожан от злоупотреблений, но для этого обращаться к светским управителям, которые обязаны помочь, и только в случае их пассивности писать митрополиту [31].

Показательно, что все эти органы занимались регуляцией различных аспектов повинностей, действуя параллельно (тип III). Такая ситуация объяснялась тем, что в 20–60-е гг. явно преобладали государственные сборы, а повинности носили второстепенный, эпизодический характер (за исключением военных, которые и регулировались иначе).

Организация исполнения повинностей ложилась в основном на мирское правление. На служителей повинности не распространялись, что закреплялось приказами монастырских властей.

Некоторые управленческие ситуации регулировались местными органами без всякого вмешательства центральных инстанций (тип II).

Все спорные вопросы о податной принадлежности священноцерковнослужителей и членов их семей, об уплате специально налагаемых на них платежей за пользование банями, мыльными промыслами решались архиерейской канцелярией. Роль монастырей как заказных правлений сводилась к отсылке в епархиальные органы получаемых от церковников прошений и жалоб на этот счет, а также к передаче им указов из консистории и последующему контролю за исполнением распоряжений.

Поставка провианта и фуража для войск как обязательный сбор не составляла самостоятельного вида общегосударственных налогов, везде взимаемых в натуральной форме, а являлась местной заменой части окладных сборов и подушного налога, согласованной губернскими органами с центральными инстанциями. Все необходимые перерасчеты сумм окладных сборов и подушного налога в связи с этим проводились губернскими органами и сообщались \С.99\ монастырским властям в виде конкретной разнарядки на год поставляемого количества сена и ржи. Поставки осуществлялись несколько раз в год, в предписанные сроки и в указанные крепости. Для их организации в вотчине выбирали целовальников (их именные списки подавались в управительские канцелярии). Сборы с крестьян проводились либо в натуральной, либо в денежной форме – по усмотрению самих целовальников, но поставки велись только натурой. Если в самой вотчине фуража и провианта было мало, то на собранные с крестьян деньги недостающее количество закупали по мере надобности в близлежащих местах по рыночным ценам. Это порождало некоторые сложности, особенно в зимний период: к тому времени фуража и провианта в вотчинах было мало и, соответственно, рыночные цены были наиболее высоки, посему сумм, собранных крестьянами, часто оказывалось недостаточно для приобретения нужного количества сена и продуктов, что приводило к недопоставкам в военные части и становилось одной из причин накопления недоимок.

Благодаря четко определенной разнарядке поставок по числу душ и налаженной системе сдачи провианта и фуража под квитанции, контролировать ход поставок было достаточно просто, и при обнаружении недопоставок управительские, провинциальные или полковые канцелярии сразу же запрашивали недостающее. Обычно взыскание доимок выливалось в регулярную переписку с монастырским правлением, иногда с применением штрафования крестьян. Частично недоимки компенсировались в следующий сезон. В случае крупных задержек мог быть определен военный полк на постой в вотчину, тогда полковые канцелярии на месте изымали требуемую часть фуража и провианта, прибегая к прямому физическому воздействию. Постой военных всегда расценивался монастырскими властями и населением как особое отягощение, на которое жаловались епархиальному начальству. Консистория предпринимала давление и на губернские инстанции, и на нижестоящие светские, стремясь урегулировать конфликты как можно скорее. Мирское правление иногда просило освободить крестьян от монастырских работ на время пребывания в вотчине военных, но обычно такие просьбы не удовлетворялись [32]. Постой войск в вотчине \С.100\ не означал, что все их довольствование ложилось на монастырское население, туда свозили провиант и фураж по разнарядке и из других мест. Ставили обычно роту или даже ее часть, в зависимости от размеров вотчины, и происходило это редко: войскам, как правило, предоставлялись квартиры в государственных слободах.

Провиант для армии не только собирали с монастырских вотчин, но и мололи там на мельницах. Помол оплачивался, но носил характер повинности [33].

Повинностью являлась доставка провианта и фуража в военные части – в крепости или на места постоя полков. Разнарядка определялась губернскими и провинциальными канцеляриями по числу душ, осуществлялась в несколько этапов, сроки и маршруты которых объявлялись этими учреждениями. Крестьяне перевозили как поставляемый ими, так и вольно закупленный фураж и провиант. По получении предписания монастырские власти просто пересылали его мирскому правлению, которое полностью организовывало сбор и отправку подвод, только информируя об этом монастырское правление. В случае недопоставки подвод гражданские и полковые канцелярии требовали недостающее число вторично и обычно получали  [34].

Прогонные за доставку провианта и фуража стали выплачивать только с 1743 г., но с постоянными задержками. Деньги выдавали уже после осуществления поставок, и хотя губернские власти неоднократно предписывали делать это сразу же, прошения крестьян о выплате им за перевозки одно–двухгодичной давности, а в 40-е гг. – и до 5 лет, подавались часто [35]. Основанием для выплаты прогонных являлись квитанции о приеме провианта и фуража.

Контроль за количеством поставок был налажен хорошо. Местные светские канцелярии имели информацию о числе душ, на основе которой производили разнарядку; получали копии квитанций о перевозках; регулярно запрашивали из монастырей суммарные данные о количестве отправленного провианта и фуража, предоставленных подводах, даже о количестве и ценах, по которым продавался хлеб на рынке; имели реестры подводчиков и целовальников.

\С.101\

Целовальники вели записи о приеме провианта и фуража в приходно-расходных книгах.

Итак, для подобных военных поставок существовал хорошо отработанный механизм управления, в котором были задействованы различные звенья местных властных структур, а все основные указы исходили от губернских учреждений (тип II). Это пример эффективной регуляции, проводимой исключительно силами местных властей без привлечения центральных органов.

Исетский дистрикт, в котором находились Далматовский монастырь и Кондинская заимка, в силу своего географического положения оказался втянут в процесс освоения Южного Урала, непосредственно связанный с деятельностью Оренбургской комиссии, а впоследствии и с созданием Оренбургской губернии. Пик такой деятельности приходился на 30-е гг. XVIII в. Активное проникновение в эти земли и освоение их привели к обострению межэтнических отношений, периодически выливавшемуся в открытые военные действия киргиз-кайсаков против русского населения региона. Поэтому необходимы были объединение сил самого населения и создание сети оборонных сооружений, частью которой стали крепостные стены Далматовской обители.

Основную роль в оборонительных мероприятиях играла губернская администрация. При обострении ситуации она объявляла о нависшей опасности, предписывала привести оружие и лошадей в боевую готовность, требовала передвигаться только большими вооруженными отрядами, держать скот за оградами, прекратить торговлю с бунтующими кочевниками. Собиралась информация о расстоянии между селениями, состоянии оборонительных сооружений, наличии вооружения. Предписывалось отстраивать сожженные киргиз-кайсаками селения всем вместе, причем лес и прочие необходимые материалы давались от казны. Крестьян брали в специальные вооруженные отряды – как по указам губернской канцелярии, так и по распоряжениям комендантов крепостей и линейных командиров. Людей обязаны были предоставлять по первому требованию властей [36]. Особую заботу проявляли о состоянии оборонительных сооружений, для которых выделяли казенный лес и места для добычи извести.

\С.102\

Кочевники появлялись и в монастырских владениях, устраивая погромы и убийства. Так, в 1733 г. на Тобольский рыбный промысел Далматовского монастыря напало около 100 человек, итогом стычки стали многочисленные раненые и двое убитых из числа монастырского населения, в том числе один монах; в том же году приходили татары в Верхтеченское поселье. О всех этих фактах власти обители сразу сообщали в управительские канцелярии, так же поступали и другие слободы и вотчины. В середине 30-х гг. в Далматове держали специальную заставу со служилыми людьми [37]. Как свидетельствуют приведенные в историографии факты, со схожими проблемами сталкивалась и Кондинская обитель, правда, там опасность представляли не кочевники, а беглые «воры и разбойники», собиравшиеся в отряды, так что обитель вынуждена была даже иметь некоторое вооружение [38].

В целом, регуляция этого вопроса была вполне эффективной, чему способствовала общая заинтересованность всех властей, в том числе и монастырских, в безопасности от кочевников. Губернские органы смогли управлять ситуацией в регионе с помощью оперативной связи с местными военными, светскими и церковными структурами без привлечения центральных учреждений (тип II).

Показательно, что в регуляции государственных сборов и повинностей, в эффективности которой было особенно заинтересовано правительство, преобладали те методы управления, где были задействованы центральные и местные органы (типы III и IV) или только местные (тип II). Очевидно, центральные власти отдавали себе отчет, какие средства дают наилучший результат. По всем аспектам таких сборов и повинностей был разработан механизм контроля, и он обычно оказывался эффективен. Не всегда удавалось урегулировать только вопросы сыска беглых рекрутов, которые в принципе не могли быть решены в условиях Урала того времени.

Выбор метода управления был вполне логичен. Так, в полную компетенцию местных властей (тип II) были переданы прежде всего вопросы обороны от кочевников, сбора и доставки провианта и фуража войскам региона, а вот рекрутский набор и подушный сбор контролировались центральными органами с активным привлечением к их практической организации местных структур \С.103\ (тип IV), поскольку именно эти повинности обеспечивали существование государства. Отдавая на откуп некоторые подати или закупая провиант и фураж для армии, центральные и местные учреждения выполняли однотипные функции (тип III) – объявляли об условиях таких сделок. В принципе эту обязанность можно было бы возложить только на местные органы, к тому же именно их объявления оказывались актуальными для жителей монастырских вотчин. Число объявлений центральных органов, впрочем, было невелико.

В монастырских вотчинах регуляцией выполнения крестьянами государственных повинностей и сборов занималось мирское правление при практически полном устранении от этого монашествующих и монастырских служителей. Широко использовались сложившиеся традиции организации подобных сборов и повинностей в крестьянской общине, практически не изменяемые указами внешних инстанций.

3. Государственные монополии

Значительные доходы правительству давало установление монопольных прав государства на некоторые виды производства, торговли, месторождений. Монастырская администрация была привлечена к реализации монетной, винной, соляной монополий.

В XVIII в. правительство весьма активно использовало монетную монополию. Указы о снижении веса монет и запрете вывоза серебра и золота за границу, периодически издаваемые центральными светскими органами, для уральских монастырей, не имевших внешнеэкономических связей, носили чисто информационный характер, поскольку исполнение предписаний контролировалось внешними инстанциями – монетными дворами, таможнями. Зато искоренение фальшивомонетчиков, доносительство на них вменялись в обязанность всему населению империи, в том числе и монастырским жителям. Светские власти неоднократно напоминали о ней и возлагали на сборщиков и купцов контроль за исполнением этой нормы: при обнаружении фальшивой монеты во время приема денег те должны были доставить принесшего ее человека в \С.104\ судебные инстанции, а в случае приема фальшивой монеты по недосмотру – отдать впоследствии вместо нее настоящую [39]. Такие указы публиковались через монастырские и мирские власти в вотчине, объявлялись в церквях. Фальшивомонетничества в уральских монастырях выявлено не было, вероятно, его действительно не существовало, следовательно, и эти предписания центральных властей (тип V) оказывались неактуальны для обителей Урала.

Другая мера – унификация монетной системы – уже требовала реального участия местных властных структур в ее реализации. Она проводилась путем назначения срока, места и курса обмена старых монет. Инициатива подобных мероприятий исходила исключительно от центральных светских органов (императорской власти, Сената), а местные управительские канцелярии занимались сбором устаревших монет с подведомственных мест и их централизованной отправкой в пункты обмена – монетные дворы, рентереи (тип IV – реализация указов центральных органов через местные инстанции). В вотчине подобный сбор с крестьян поручался мирскому правлению, а в монастырской казне – казначею. Провести замену в указанные сроки обычно не удавалось, и они продлялись.

Для своих нужд (монастыри) довольствовались покупной государственной соли. Единая по всей России цена была установлена только в 1749 г. – 35 коп. за пуд. До этого цены определялись в результате торгов на ее добычу и поставку и колебались год от года. В 1724 г. в Далматовском монастыре проблему с солью решили путем организации ее самовывоза с озер, на что была получена санкция Тобольской земской конторы. Количество соли было строго определено, обители дали право самой установить цену, но сообщить о ней в эту контору. Заранее указывался размер пошлины, взимаемой со всего отпущенного количества соли. В 1728 г. цену уже устанавливала губернская канцелярия, для всей губернии одинаковую (8 коп. за пуд) [40]. Соль хранили в государственных магазинах, устроенных во многих местах достаточно близко от обителей, и выдавали по промемориям монастырских властей в требуемом количестве. Соль могли взять на весь год сразу или 2–3 раза более мелкими партиями. Выдавали соль как бы в \С.105\ долг: деньги монастырь выплачивал по мере ее распродажи крестьянам.

Торговля велась выборными от крестьянства соляными целовальниками, именной реестр которых управительская канцелярия запрашивала заранее. Соль из казны они получали под квитанции, также сдавали деньги, продажу вели с регистрацией в приходно-расходных книгах. Как лица финансово ответственные, целовальники следили за качеством весов, гирь, иногда требовали их отсылки в управительские канцелярии для проверки. В 1760 г. был предписан определенный порядок хранения соли и денег: постоянный караул у соляных амбаров, специальные столы и ящики для хранения соляных денег, непременное ведение приходно-расходных книг [41].

Управительские канцелярии требовали от целовальников ежемесячно рапортовать о продаже соли и присылать деньги за нее (1746 г.) [42], но на практике такая регулярность не утвердилась: присылали деньги и за месяц, и за треть года, и за всю партию сразу. Надо отметить, что и управительские канцелярии не контролировали соблюдение сроков, время от времени предписывая привезти все собранное. Новая партия соли обычно выдавалась после расплаты за предыдущую. Однако некоторые долги накапливались. В 1735 г. Соляная контора Сибирской губернии проводила следствие о доимке вплоть до 1705 г. [43], причем требовала прислать всех целовальников и приходно-расходные книги за этот период. К сожалению, о результатах расследования сведений не сохранилось. В целом управительские канцелярии могли осуществлять достаточно четкий контроль за расходом покупаемой монастырем соли.

С 1751 г. именные и сенатские указы предписывали зачислять в подушный сбор определенную часть соляных денег – по 3–6 коп. с души [44]. Это не изменило систему покупки соли и расчетов за нее, поскольку количество приобретаемой обителями соли значительно превышало то, за которое принудительно взималась эта сумма. Данная мера не несла и дополнительных тягот населению, поскольку развитый рыбный промысел в монастырских вотчинах резко увеличивал потребности в соли. Такой вывод \С.106\ подтверждается сугубо добровольным характером запроса и продажи соли в монастырях: внешние инстанции лишь выполняли поступившие заявки, не навязывая соль дополнительно. Свидетельств внутривотчинного давления тоже нет, о присылке соли просило мирское правление или посельный, а в казенной келье только оформляли запросы в официальные послания.

Чтобы сохранить стабильный уровень закупок государственной соли, необходимо было пресечь все сторонние пути довольствования ею. Соляные озера располагались недалеко от монастырей (по крайней мере Далматовского и Кондинской заимки), и крестьяне занимались ее контрабандой. Сенат и Соляная контора предписывали ловить таких лиц, предусмотрены были и меры наказания (указ Камор-коллегии 21 марта 1725 г.). Губернские, управительские канцелярии, временно создаваемые следственные комиссии по соляным делам занимались расследованием нарушений: вызывали крестьян к допросу, проводили следствия, выносили приговор и наказывали. Роль монастырских властей сводилась к исполнению их распоряжений. В 20-е гг. для разбора подобных дел назначались и настоятели соседних обителей: например, в 1723 г. следствие по соляному делу в Далматовской вотчине консистория поручила игумену Невьянского монастыря Евсевию Левонову [45].

Эффективность регуляции этих монополий была достаточно высокой. Она достигалась благодаря местным властным инстанциям, которые следили за соблюдением вышестоящих предписаний, проводя в случае необходимости следствия, демонстрировавшие последовательность политики (тип IV).

Губернские, провинциальные и управительские канцелярии (тип II – управление, осуществляемое местными структурами) информировали население о начинающихся торгах за подряд на вывоз соли с промыслов в государственные магазины. Извозы носили полупринудительный характер (был установлен минимум подвод, причитавшихся с вотчины), хотя и оплачивались. Канцелярии указывали сроки и порядок отправки на озера: подрядившихся собирали, составляли реестры на них, на озера уезжали все вместе, соль отвозили и сдавали под квитанции [46].

Особое место занимал контроль за винокурением. Государство было заинтересовано в его существовании и намеревалось только \С.107\ сосредоточить в своих руках. «Для домовых нужд» разрешено было курить вино помещикам, но монахи не имели на это права (хотя случаи нарушений выявлялись в ходе следствий над настоятелями). Для церковных нужд вино покупалось с братского согласия (на Далматовский монастырь – 1 ведро в год).

Контроль за самогоноварением старались установить все инстанции – и светские, и церковные всех уровней. Иногда отправляли специальных чиновников, лично объезжавших вотчины и государственные слободы (например, в 1759 г. секунд-майор Михаил Постовалов обозревал Исетскую провинцию и Уйскую линию). Постоянный контроль был возложен на десятников и приходское духовенство. Первые должны были лично проверить дворы, а священнослужители – давать подписки об отсутствии в их приходах корчемств (такие распоряжения и некоторые подписки зафиксированы в 1750 г. в Далматовском заказе, но, видимо, регулярными не стали) [47]. О выявленных случаях самогоноварения и последовавшем наказании внешние инстанции объявляли по всем подведомственным местам. Факты обнаружения монастырскими властями в вотчине или заказе самогонщиков по изученным источникам не зафиксированы.

Государственная торговля вином шла через кабаки и облагалась податью, четко были определены цены на винную продукцию. Все эти положения неоднократно подтверждались императорами и Сенатом. Сами винные сборы обычно сдавались на откуп провинциальными канцеляриями [48].

Относительно кабаков церковные и светские инстанции имели совершенно различные взгляды. Усилия светских органов были направлены на развитие корчемства под бдительным надзором налоговых структур. Церковные власти вообще не желали иметь кабаков в своих вотчинах, считая их вредными для благочестия населения. Синод предписывал освидетельствовать, на достаточном ли расстоянии от церквей расположены кабаки. Тобольский архиерей вообще запрещал иметь кабаки в церковных владениях, и монастырское начальство было согласно с ним. В Далматовской и Кондинской вотчинах кабаков не было (по Верхотурской нет данных). Все попытки светских властей соблюсти здесь государственный \С.108\ интерес кончались неудачей, о них сразу отписывали митрополиту, и его авторитет помогал отстоять жесткую линию [49].

Если добиться отсутствия кабаков в вотчинах монастырским властям удалось, то проконтролировать соблюдение ограничений на самогоноварение, а также на винокурение монашествующих оказалось не под силу ни внешним инстанциям, ни властям обителей. Начальствующие лица монастырей сами иногда нарушали предписание. Меры личного контроля, эпизодически предпринимаемые светскими чиновниками, мало помогали. Как и все административные способы борьбы с человеческими пороками, они оказывались неэффективными, хотя местные органы старались выявить случаи нарушений и тем исполнить указы центральных властей (тип IV).

Сезонные продажи вина на монастырской ярмарке в Далматове были обычным делом. Для этого предоставлялись крестьянские дворы, куда кроме винных ларешных других постояльцев не пускали, ставили двух караульных. Об отправке ларешных на ярмарку всегда сообщала управительская канцелярия (тип II – управление силами местных структур). Отвести квартиры должен был мирской староста. Управительская канцелярия имела достаточно информации об исполнении предписаний, поскольку ларешные в случае противодействия монастырской администрации могли обратиться в нее. Впрочем, такие конфликты не зафиксированы.

В остальное время монастырские власти приказывали вотчинным управителям никого не впускать с вином в селения их владений, прежде всего для того, чтобы лишить доступа к спиртному монашествующих. На практике все зависело от добросовестности управителя и ловкости жителей. В эту проблему внешние инстанции не вмешивались (тип I – внутримонастырская регуляция).

В целом монополии, как и государственные сборы и повинности, составляли компетенцию внешних для монастыря органов. Только в одном вопросе, связанном с винной монополией, монастырские власти занимали самостоятельную позицию (тип I), в некоторой степени противоречащую фискальным интересам государства – строго запрещали пускать с вином в монастырскую вотчину.

\С.109\

В полной компетенции местных властей (тип II) оставались немногие вопросы: организация подрядов на поставку соли и продажи вина на ярмарке в монастыре. Все остальные испытывали вмешательство центральных органов (2/3 управленческих ситуаций). Большинство регулировалось самым эффективным способом – через привлечение местных властных структур к их реализации (тип IV). Единственная ситуация, в которой данный механизм управления не давал результата, – это запрет самогоноварения и домашнего винокурения: в борьбе с человеческими пороками не помогал никакой метод администрирования. Центральные органы не использовали местные для исполнения своих решений (тип V) только в тех вопросах, которые оказывались для монастырей неактуальными. Так, большинство аспектов монетной монополии воплощалось внешними для монастырей инстанциями, и на долю обителей оставалось лишь публиковать указы о ней. Все предписания были традиционными и имели механизм контроля за исполнением.

Для государственных сборов и повинностей в целом были характерны механизмы регуляции, при которых указы центральных властей воплощались в практику через деятельность местных структур (тип IV – 45% управленческих ситуаций) и управление силами только местных органов (тип II – 24% ситуаций). В сумме они составляли 69% (см. приложение 3). Столько же управленческих предписаний исполнялось в монастырях Урала, еще 14% оказывались неактуальными, а остальные (17%) не выполнялись по различным причинам (см. приложение 4). Это самые высокие показатели эффективности управления из всех направлений деятельности, в которые были вовлечены уральские обители.

Роль различных звеньев монастырской администрации в регуляции тех или иных вопросов была неодинаковой. Что касается организации обороны самой обители, то ею занимались все звенья. Регуляция государственных повинностей и сборов ложилась главным \С.110\ образом на мирское правление. Основные обязанности по составлению отчетности о податном статусе населения монастырской вотчины также возлагались на него, но контроль за результатами ревизских мероприятий брали на себя монашествующие и монастырские служители. Достаточно единодушны были мирское правление, монашествующие, монастырские служители и рядовое крестьянство в вопросе о сыске беглых: искали своих и укрывали чужих, несмотря на угрозу понести за это наказание.

Примечания:

\С.208\